Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Еще бы! Когда Анна прочла эту статью в местной газете, то в первые минуты не поверила, что такое может совершить врач. Только подумать: машиной, которую она вела, врач сбила с ног женщину, и, чтобы уйти от ответственности, — оставила искалеченного человека в поздний час одного на дороге. Это равносильно убийству! Ведь она же не знала, что другие подберут женщину и отвезут в больницу.

Анна сказала:

— Это больше, чем подлость, — это преступление!

Они стояли у окна. На подоконнике рядом с упакованным сервизом лежали две хозяйственные сумки: из солидной Анниной торчали: буханка хлеба и вилок капусты, из сумки Спаковской — изящной, белой с «молниями» — ничего не торчало.

— Только, ради бога, не говорите, что вы не умеете выступать, — попросила Спаковская. — Видите ли, вы более чем кто-либо имеете право осудить этот поступок. Кстати, к нам собирается приехать товарищ из горкома.

«По-моему, нам надо говорить не для товарищей из горкома, а чтобы эта сволочь узнала о нашем презрении», — подумала Анна, но вслух сказала: «Хорошо, хорошо!» — ее ждали голодные Надюшка с Вовкой, и она заторопилась домой.

Передвинув деревянную стрелку на цифру 3, показывающую, где находится дежурный врач, Анна отправилась в свой корпус; на столе в кабинете ее ждали папки с историями болезни. Не прошло и полчаса, как зазвенел телефон. Из трубки донесся голос сестры Сони:

— Анна Георгиевна, скорее! Больной, высокий температура! Оба плохо, который делали переливание. Алексея Ивановича совсем плохой сердца. Скорее.

Анна не помнила, как пробежала триста метров до второго отделения. В вестибюле ее встретила санитарка, рыхлая пожилая женщина, с испуганным лицом.

— В какой палате? — спросила Анна, тыльной стороной руки вытирая потный лоб.

— В тридцатой и двадцать седьмой. Муравьев совсем, видно, помирает.

— Где сестра?

— В тридцатой.

В палату Анна вошла спокойно. Беглого взгляда на покрытое синеватой бледностью лицо больного было достаточно, чтобы убедиться — положение серьезное. Его худое тело бил озноб.

Сестра Соня молча подала Анне термометр. Ртутный столбик показывал 39,6°.

— Шприцы готовы? Вода для грелок есть?

Сестра кивнула. Ее смуглое скуластое с раскосыми глазами-буравчиками лицо озабочено. Соня-бурятка — застенчивая и на редкость толковая сестра. Анна обрадованно подумала — хоть помощница надежная.

— Алексей Иванович, — проговорила своим гортанным говорком Соня, наклоняясь к больному, — доктор пришел. Сейчас вам будет совсем лучше. Вот выпейте.

— Да я ничего, — проговорил больной, видимо, изо всех сил стараясь, чтобы зубы не стучали о края чашки.

Сказав Соне, что необходимо делать, Анна прошла в двадцать седьмую.

Белокурая, полная женщина, как только Анна вошла, громко заплакала.

— Доктор, я умираю?

— С чего же это вы взяли? — весело спросила Анна, зорко вглядываясь в лицо больной.

Она присела на кровати и пощупала пульс.

— Так часто бывает после переливания крови, — соврала Анна. — Потерпите часик, и все пройдет.

— Я рада, что вы дежурите, — улыбаясь сквозь слезы, произнесла женщина, — у вас больные не умирают.

— А я им не разрешаю.

Просунув голову в дверь, санитарка позвала:

— Анна Георгиевна, к телефону вас из третьего отделения. С больным Таисьи Филимоновны плохо.

Анна бросилась к телефону. «Неужели и там? Да, да». В журнале было записано: «Произведено переливание крови трем больным».

Сестра жалобным голосом сообщила: больному из сорок седьмой палаты плохо.

— Приходите. У меня первый такой случай.

— Валя, взгляни, голубчик, Таисья Филимоновна еще не ушла? — попросила Анна.

— Кажется, ушла, — голос оборвался, слышно было, как сестра тяжело дышит в трубку; после нескольких секунд молчания обрадованный голос прокричал: — Таисья Филимоновна, вас к телефону Анна Георгиевна!

Таисья Филимоновна выслушала Анну и сказала: «Не беспокойтесь, я сейчас к нему зайду».

Анна не отходила от Муравьева — стерегла сердце. Минут через двадцать ее вызвала в коридор Соня и, от волнения путая слова, сообщила: «Звонила Валя, просила прийти, парнишка совсем плохой».

— А Таисья Филимоновна?!

— Он ушел!

— Кто ушел?! — воскликнула Анна.

— Таисья. А еще доктор!

— Соня, подежурьте у Алексея Ивановича. Я сейчас. — Анна кинулась к телефону и не поверила своим ушам: да, Таисья Филимоновна заходила к больному, сказала: «Обычная реакция», — и ушла домой.

— Я думала, вы сказали, что сами придете. Что вы договорились, — растерянно повторяла сестра и плачущим голосом попросила: — Приходите. Я боюсь за него…

— Ладно. Какая температура? Сорок? Я приду. Приготовьте все. Кислородная подушка есть? Хорошо! — Анна положила трубку. «Неужели она на такое способна?!»

В дверях стояла Соня и, глядя на Анну своими буравчиками-глазами, часто мигая, тихо сказала:

— У Алексея Ивановича судороги.

Как быть? И этого нельзя оставить, и туда надо бежать. Анна схватила телефонную трубку. Длинные, ко всему на свете равнодушные гудки. Григория Наумовича нет дома. Молчит и телефон Журова.

Вдруг увидела в окно Жанну Алексеевну, в пальто, с зонтиком и с сумкой — значит идет домой.

Соня поняла Анну с полуслова. Выскочила стремглав.

Анна побежала в тридцатую. Соня вернулась быстро и, тяжело дыша, шепнула:

— Все порядок. Он ушел в третье отделение. Не велел вам беспокоиться.

Позже Жанна Алексеевна позвонила Анне. Господи, да за что же ее благодарить! Как же могло быть иначе! Только у нее просьба: пусть передаст, на собрание она не сможет прийти — заболел ребенок.

Прошло три часа. Анна сидела в своем кабинете, пила крепкий чай и поглядывала на часы: с минуты на минуту должна была прийти Вера Павловна.

Больные, так встревожившие Анну и сестер, теперь мирно спали.

Тетя Фрося, примостившись в кресле напротив Анны, подперев сморщенным кулачком отвисшие щечки, нараспев выговаривала:

— Хиба ж може так, Анна Георгиевна! Як злякаться будешь — билого свиту не побачишь.

Было в ее манере говорить что-то материнское, исконно женское. Обычно ее «разговоры» успокаивали Анну, но сейчас она никак не могла успокоиться.

Явилась Вера Павловна ровно в шесть, как обещала.

— Это же черт знает что! — сказала она не совсем обычным для нее тоном. — Я только что прочитала статью. Возмутительно!

— А у нас, думаете, не черт знает что! Таисья ушла от тяжелого больного! Троим изволила сделать переливание, и всем плохо!

Вера Павловна даже села. И второй раз с той же интонацией произнесла:

— Это черт знает что! Чьи это больные?

— Двое — Виктории Марковны, один — Таисьи Филимоновны. Представляете: ее больной.

Вера Павловна пожевала губами, похоже, она еще хотела что-то сказать, но промолчала — в кабинет вошла Соня.

— Что? — встревожилась Анна.

— Нет. Все порядок.

И так как Соня не уходила, а переминалась с ноги на ногу, Анна поинтересовалась:

— Ты о чем-то хочешь меня спросить?

— У меня одна вопрос: сколько делали переливание, такого не было. Почему? Плохо сделали переливание?

— Ах, ты хочешь знать, почему такая реакция? Видишь, тут, вероятно, дело в крови. Возможно, дело в несовместимости подгруппы…

— Может быть, температура крови не соответствовала, — вмешалась Вера Павловна, надевая перед зеркалом докторскую шапочку. — Перегретая или, наоборот, холодная.

Соня так же бесшумно исчезла, как и появилась.

Собрание проходило в небольшом зале клуба.

Анна пришла, когда все, что можно было сказать, уже было сказано, а резолюцию еще не успели зачитать.

— Жаль, не слышали выступления Григория Наумовича. Он потребовал лишить ее диплома, — сказала Мария Николаевна.

Председательствовала Дора Порфирьевна.

— Кто еще хочет выступить? — спросила она.

Анна встала и поднялась на сцену. Положила локти на трибуну и опустила голову, собираясь с мыслями.