Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Костя, а вас не тянет отсюда? Ведь где-нибудь на заводе…

— Я не унижался бы до починки утюгов, так? — закончил за нее Костя. — Во-первых, я хочу окончательно вылечиться. У меня еще весной был небольшой рецидивчик.

— Вот видите: выходит, не совсем Крым излечивает.

— Ерунда! Все было по моей вине. И потом — не могу я уехать от моря. Я же родился на море.

Он замолчал. Ася сорвала веточку самшита и стала машинально обрывать жестковатые листочки. Он, видимо, ждал, что она о чем-то его спросит, но она не спросила, и он заговорил.

— А вообще-то обленился. Не для кого стараться.

— Учиться не тянет?

— У меня нет аттестата. А садиться в двадцать шесть лет за парту…

— Стыдно!

— Если вы хотите меня перевоспитывать, боюсь, что из этого ничего не получится. — Он помолчал, а потом, видимо, несколько уязвленный, сказал: — Я не считаю, что позорно быть простым работягой.

— Я не говорила, что позорно. Если человеку по силам делать больше — он должен это делать.

— А сами-то вы следуете этому правилу?

Костя встал и, отойдя от скамейки, прислонился к дереву. Чиркнула спичка.

— Ну, я все о себе и о себе. Расскажите вы что-нибудь. Если доверяете.

Ася молчала.

— Если не хотите, не надо. — Огонек папиросы прыгнул вверх.

— Я… У меня был муж… Ну, а потом… Мы разошлись. Но я все равно его… люблю. — Она умолкла.

— Кажется, я совсем вас заморозил. Пойдемте.

Солнце заливало веранду. На столе под салфеткой стоял завтрак. Ничего себе — одиннадцатый час. Ася поднялась, натянула халатик. Подумав, открыла шифоньер. Вот спасибо Александре Ивановне. Позаботилась. Ася надела ситцевое платье. Широковато немного. Не важно. Затянем потуже ремешок. Как это у Светлова? «Наши девушки, ремешком подпоясывая шинели…» Они-то — эти девушки, что «на высоких кострах горели», — не покорялись обстоятельствам.

Ася прошла по веранде и вдруг поймала себя на том, что насвистывает. Свистеть ее научили мальчишки еще в детском доме.

«Интересно, видно ли отсюда скамейку, где мы сидели ночью?» — подумала она и подошла к перилам. Скамейку скрывал куст шиповника.

В ров она старалась не смотреть.

День обещает быть нестерпимо жарким. Нужно задернуть тент. Ох, как она всем завидует. Пойти бы к морю. Вон самшитовая дорожка. По ней Анна Георгиевна уходит к себе домой.

Дорожка, прорываясь через заросли самшита, сбегает, как ручей в реку, — к руслу широкой тропы, по одну сторону которой — высокая каменная стена, сплошь покрытая розами.

Пестрые платья женщин и яркие пятна зонтиков.

Еще не понимая, что случилось, Ася почувствовала: сердце заколотилось, где-то в горле. Чтобы не упасть, схватилась рукой за тент.

Толпа дрогнула, слилась в сплошную безликую массу.

Ася зажмурилась, открыла глаза и отчетливо увидела Юрия. Он шел поодаль от всех, держа за руку какую-то девушку. Черные очки мешали увидеть его глаза.

Ася подтащила к краю веранды стул и залезла на него. У нее пересохло во рту и перехватило дыхание. Сейчас он появится из-за деревьев.

Вот он! Юрий снял очки, — это совсем не он!

Сразу почувствовала усталость, такую, что трудно пошевелить рукой. Хотела слезть со стула, но перед глазами поплыли черные и желтые круги, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и, наконец, с головокружительной стремительностью. Чтобы удержаться, схватилась за тент и почувствовала, что куда-то проваливается…

Мария Николаевна рывком открыла дверь в кабинет Анны.

— С Асей плохо. Кажется, сердце.

— Шприц! Камфару! Кислородную подушку! — на ходу крикнула Анна, выбегая из кабинета.

Ася в платье с разорванным воротом, неловко подогнув ногу и раскинув руки, лежала на кровати. Из посиневшего рта вырывалось судорожное дыхание. Увидев Анну, что-то хотела сказать, и не смогла.

Просунув одну руку Асе под колени, а другой обхватив за плечи, Анна посадила ее на кровати, подоткнув ей за спину подушку.

Пульс едва прощупывался, но сильно частил. Дыхание слева резко ослаблено, почти не прослушивалось. Тонусы сердца прослушивались справа. Явно, что при падении газ прорвал плевру и поступил в легкое.

Ася все задыхалась. Одышка с каждой минутой усиливалась. Крылья носа и кончики пальцев посинели.

Принесли пневмотораксный аппарат. Анна осторожно ввела иглу. Воздух вырвался из-под кожи со свистом. «Вероятно, клапанный пневмоторакс, — холодея, подумала Анна, — только этого ей не хватало».

Прошел час, а Ася все еще задыхалась, все еще не могла вздохнуть.

У Анны от иглы немели пальцы. Ненадолго ее сменяла Мария Николаевна, и тогда она выслушивала сердце или, став по другую сторону кровати, — ее выдвинули на середину палаты, — считала пульс; он то замирал, то тихими неровными толчками утверждал жизнь.

Ася не стонала, не металась. Время от времени тонкие посиневшие пальцы начинали судорожно теребить простыню; Анна, отдав иглу сестре, брала эти пальцы в свои руки, как бы старалась прикосновением передать свои силы.

На дверях палаты повесили объявление: «Не входить».

Кто-то заглянул в палату.

— Анна Георгиевна, к телефону! Вас вызывает Спаковская.

— Скажите ей, что я не могу. Объясните ей.

Спаковская пришла через четверть часа, шурша шелковым халатом, от которого исходил тонкий запах духов. Ее сопровождала старшая сестра. Искусно подкрашенные бровки Доры Порфирьевны строго приподняты, уголки губ опущены. Всем своим видом она заявляла: «То, что здесь совершается, совершается помимо моего участия. И уж кто-кто, а я ни в чем не виновата».

Следом за Спаковской вошел Журов. «Ну, как?» — взглядом спросил он, и Анна покачала головой: «Плохо».

Спаковская, осторожно постукивая каблуками, подошла к Асе, взяла ее руку и принялась считать пульс.

— Что, собственно, произошло? — спросила она, пристально вглядываясь Асе в зрачки.

— Я-a… у… у… па… ла… — с трудом выдавила Ася.

Тоненькие пальцы снова принялись теребить простыню.

Спаковская повернулась к Анне:

— Может, вызвать хирурга? — тихо, чтобы Ася не слышала, спросила она.

— Пока все хорошо, — громко, для Аси, сказала Анна.

Ася испуганно переводила взгляд с одного на другого.

Анна передала иглу Марии Николаевне и, потянув за рукав Журова, вышла с ним на веранду.

— Уведите их, — попросила она.

Спаковская поспешила за ними.

— Так вызвать хирурга? — спросила она у Анны.

— Пока не надо. Думаю, справлюсь. Понадобится — сделаю операцию сама. Пусть приготовят инструмент.

— В случае чего — дайте знать мне, — сказала Спаковская.

Журов, поманив Дору Порфирьевну, что-то долго им говорил, а потом увел обеих.

Скоро он вернулся и сказал Анне:

— Идите, я побуду здесь. Не бойтесь. Ася, мне можно довериться. Ведь правда, доктор? — обратился он к Анне.

— Правда.

Журов тихонько сжал пальцы Анне, беря у нее из рук иглу…

В квартире царил тот беспорядок, который бывает обычно, когда дети дома одни. Вовка лежал на раскладушке, и, подперев кулаками щеки, читал. Заплаканная Надюшка сидела за столом над тарелкой манной каши. Увидев мать, она всхлипнула и, кончиком языка подобрав слезинку, скатившуюся на верхнюю оттопыренную губу, пожаловалась:

— Мам, Вовка велит кашу есть, а каша невкусная, одни комки и без соли. И еще всяко обзывается. Сказал, что я дохлая кошка.

— Ничего я ее не обзываю. Сказал, что не будет есть — станет как дохлая кошка.

Анна устало опустилась на стул.

— Перестаньте, дети, ссориться.

Вовка, вглядевшись в усталое, как-то сразу постаревшее лицо матери, спросил:

— Опять тяжелобольной? Да?

— Да, Вовочка. Тетя Ася.

— Мам, она не умрет? — Надюшка, широко раскрыв глаза, смотрела на мать.

— Дура! — сердито бросил Вовка.

— Вова! Я сколько раз просила…

— Не буду. Вечно она со своими дурацкими вопросами.