Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Когда ребята голодны — всегда ссорятся.

— Сейчас я вас покормлю, — сказала, она поднимаясь. — А вы не ссорьтесь.

— Ты о нас не беспокойся. Мы уже поели. Хочешь, яичницу тебе поджарю. Знаешь, какая яичница? Железная!

— Мам, а ты не велела ему говорить — «железная», а он говорит.

Вовка, сверкнув карими, отцовскими глазами, сказал:

— Ох, и ябеда ты, Надька!

— И вовсе не ябеда. А раз я ябеда, так ты — пижон, — сказала и испугалась. Не знала значения этого слова. Прикрыв ладошкой рот, Надюшка умильно глядела на мать.

Вовка кричал из кухни:

— Мам, я кофе сварю. Хочешь? Кофе приносит бодрость. Это изречение принадлежит перу Григория Наумовича. Мама, а верно, ведь он правильный старик!

— Правильный, — чуть улыбнувшись, сказала Анна.

— Мам, хочешь — я пол вымою? — неожиданно для себя, в порыве великодушия, предложил Вовка. И, чтобы не подумали, будто он расчувствовался, добавил: — Только пусть Надюха посидит на крыльце, пока пол не высохнет, а то обязательно наследит.

У Анны защекотало в горле.

Наскоро поглотав, Анна вернулась в свой корпус.

Ничего не изменилось. Она поняла это сразу, услышав дыхание Аси.

— Не стоило бы торопиться, — сказал Журов поднимаясь. — Пойду навещу дядю Гришу.

— А что с Григорием Наумовичем?

— Сердце у старика пошаливает, — и очень тихо добавил: — Я еще приду, Аннушка, вечером.

Она никак не откликнулась на «Аннушку». Не до того. Не сводила глаз с Асиного лица, провалившегося в подушку.

Ася хотела одного: выдохнуть этот проклятый ком. Оказывается, еще утром, не подозревая этого, — она была счастлива. Могла дышать полной грудью. Неужели она задохнется? Еще до сегодняшнего утра, ночами, вспоминая все, что у нее было и чего она лишилась, Ася хотела умереть. «Зачем мне жить?» — спрашивала она себя. А сейчас? Хочет ли она жить? Сейчас, если так мучиться, — лучше уж конец. Страшно? Но ведь тогда ничего не будет. Ничего. Ни солнца, ни этой ветки… Но и не будет этой ужасной одышки. Может, пора? Но глаза этой широколицей, со строгими голубыми глазами, женщины говорили, что еще не «пора», и они приказывали ей терпеть, и она терпела, хоть и страшно устала. Просто смертельно устала. Еще несколько минут — и этот проклятый ком задушит ее.

Ася потеряла счет времени.

Если бы она не полезла смотреть Юрия, не было бы этих мучений. Опять Юрий. Конечно же, он никогда ее не любил, раз оставил ее одну вот так мучиться.

Она слышала голоса, но не понимала, о чем говорят врач и сестра.

Потом наступила короткая передышка. Легче дышать, слава богу, вытащили из бока эту ужасную иглу.

— Асенька, Костя пришел, — проговорила Анна, наклоняясь над ней и прикрывая ей плечи простыней.

Анна вышла на веранду и с кем-то, наверное с Марией Николаевной, о чем-то вполголоса разговаривала.

Костя стоял лицом к ней, вцепившись руками в спинку кровати.

— Тебе лучше? — спросил он. — Ты не говори. Ты только палец подними, если лучше.

Она подняла мизинец. Ни он, ни она не заметили этого «ты». Костя улыбнулся.

— Ничего, Асёнка, все будет хорошо. Ты только не дрейфь.

— Я… не… дрейф… — Она не договорила, верхняя губа жалобно дрогнула. Она снова начала задыхаться.

Анна выдворила Костю.

Наступила ночь. Одышка прекращалась на несколько минут, и тогда Ася забывалась, а потом все начиналось сначала.

Журов в двенадцать прогнал Анну отдыхать. Она отправилась домой. Дети уже спали. Потушив верхний свет и оставив настольную лампу, Анна прилегла на диван, сняв туфли, не раздеваясь. И тотчас же заснула.

Приснился страшный сон. Ася притихла. Лежит белая, холодная и спокойная. Анна, онемев от ужаса, смотрит на нее, не может оторвать взгляда и вдруг замечает: маленькие, совсем детские ручки чуть заметно пошевелились. Она прижимается щекой к груди Аси, сердце молчит. Тогда в отчаянии она разорвала руками грудь, ужасаясь, что же она делает, — и вытащила маленькое, свободно умещающееся у нее на ладони, сердце. С каким-то исступлением принялась его массировать, не отводя глаз от Асиного мертвого лица. И когда уже совсем потеряла надежду, лицо порозовело, из синих губ вырвался легкий вздох, будто кто-то перевернул страницу, и сразу же ожило сердце, Анна громко, уже не в силах сдерживаться, заплакала. Ася Вовкиным голосом сказала «Мама, мамочка, да проснись же».

Она открыла глаза. Вовка в одних трусиках, голенастый и нескладный, стоял перед ней и теребил ее за плечо…

— Мама, да проснись же! Ты так плакала во сне. Что она? — видно было, что слово «умерла» ему страшно произнести.

— Да, то есть нет, — проговорила Анна, с трудом приходя в себя.

Ася встретила Анну взглядом, в котором она прочитала: «Что же ты меня оставляешь, разве ты не знаешь, как мне без тебя плохо и страшно». Больше Анна не покидала двадцатой палаты.

На третьи сутки, под утро, Ася перестала метаться, ее ослабевшее тело как бы обмякло, и она задремала.

У Анны силы сдали, заснула сидя. Спала не больше четверти часа, проснулась и сразу вспомнила свой страшный сон. Почему так тихо? Ася не двигалась. Глаза закрыты. И так же, как в том сне, наклонилась, чтобы приложить ухо к Асиной груди, и услышала тихое, почти спокойное дыхание, и, боясь до конца поверить, — все смотрела то на Асю, то на часы и слушала…

Костя лежал на пляже, когда его помощник Вася, бросая камушки в море, своим добродушным голосом сказал:

— Эта, с которой еще ты в кино ходил, помирает.

Натянув штаны, сунув ноги в тапки, Костя схватил под мышку рубаху и помчался в санаторий. А до этого, блаженно растянувшись на горячих камнях, он лежал и думал об Асе. Теперь он постоянно думал о ней.

У него до сих пор не было своей девушки. Он считал, что так сложилась жизнь.

Высокий, смуглолицый, с черными без зрачков разбойничьими глазами, он привлекал внимание женщин. От мимолетных встреч с ними оставался нечистый осадок и брезгливое ощущение от откровенной и жадной их доступности.

Ася поразила его с того самого момента, как он вошел к ней на веранду и увидел ее. Как и все влюбленные, он не мог дать себе отчета, что именно потрясло его в ней. Возможно, ее беззащитность.

Ее вежливый и безразличный тон и несколько раз повторенное «пожалуйста» больно уязвили его. И когда Ася попросила отнести — «пожалуйста» — книги в палату, он ответил грубее, чем хотел.

Он страшно обрадовался, когда Анна Георгиевна попросила его провести радио на веранду. Провода не было, и он снял его у себя дома.

Обычно с девушками он держался самоуверенно. С Асей он испытывал непонятное смущение и злился на себя за это смущение.

Ему казалось, что она его презирает, и решил больше к ней не ходить. Какого дьявола он будет навязываться! И не выдержал.

Старался не думать, что у нее был муж, с которым она почему-то разошлась. Возможно, поссорились и помирятся — так же бывает. К сожалению.

Так думал Костя, лежа на пляже.

Никогда он еще не переживал такого отчаяния, как в те минуты, когда мчался от пляжа до санатория.

Увидев на двери белый лист с надписью: «Не входить», он решил: все кончено, и осторожно открыл дверь.

Он не видел ее изменившегося и подурневшего лица. Видел одни глаза. Жалость и нежность захлестнули его.

Но он ничем не мог ей помочь.

Костя помчался к Григорию Наумовичу.

Старик сидел в кресле, с высокой спинкой, и, как обычно, читал. От всей его комнаты, заставленной книжными полками и громоздкой обшарпанной мебелью, веяло стариной. Новое здесь — только книги. Костя всегда смотрел на них с завистью.

— Скажите мне только истинную правду: она будет жить? — спросил он без всяких предисловий.

Вагнер не удивился.

— Костя, Анна Георгиевна не позволит ей умереть. Она сделает все возможное.

— А невозможное?! Только правду!

— Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

— Нет. Анна Георгиевна сможет сделать… это самое невозможное?