Мы не прощаемся

— Бросьте дурака валять! — сказала построжевшая Граня. — Ты, Василь, иди и подожди меня возле нашей избы. У меня к Андрею дело...

Василь в сердцах плюнул под ноги, но повиновался. Пожалуй, Граня была единственной, кого он во всем слушался.

А они молча остановились напротив ветлановского дома.

— Значит, уйдешь с Койбогара? — в вопросе было множество оттенков, но главного Андрей не уловил. Что же скрывалось за этим вопросом?

У Пустобаевых скрипнули двери сенцев, кто-то вышел во двор. И в ту же минуту в морозном, звонком, как тугая струна, воздухе раздался сочный мужской голос:

— Эх, Георгий, сын Осипов, погляди, какая луна охальная светит! Жить надобно, любить надобно под такой луной, юноша!..

Оба догадались, что это был священник, но сделали вид, что ничего не слышали.

— Значит, уйдешь? — суше, резче спросила Граня. — До свидания!

Теперь-то Андрей понял смысл ее вопроса: она презирала его слабость. Моментально отяжелевшими ногами шагнул следом.

— Тебя проводить?

— Сама дорогу знаю!..

А по Забродному кочевали слухи о заезжем священнике — один удивительнее другого. Говорили, что свою первую проповедь он начал с космоса и закончил ее здравицей, поразившей даже бывалых богомолок, набившихся в избенку Груднихи. Величественный и широкий в сверкающем церковном облачении, он простирал над паствой руку с тяжелым крестом и могуче, до дребезжания оконных стекол провозглашал:

— Юрию Алексеевичу Гагарину, сыну Отечества нашего — слава! Сла-ава!..

— Слава! — давленными подхалимскими тенорками вторили изумленные старушки. — Слава!

— Герману Степановичу Титову — слава!..

А потом — Андрияну Николаеву, потом — Павлу Поповичу. И паства в смятении подхватывала гремящее и повелевающее: «Слава! Сла-ава!..»

Знали забродинские «сороки», что у молодого священника «денег куры не клюют», что сватается он к Гране, что во время исповеди блудливую бабенку из Балабановского хутора назвал распутницей и богохулкой и тут же предал анафеме... Многое рассказывалось об отце Иоанне, и порой трудно было отличить правду от выдумки.

От Василисы Фокеевны Ирина узнала и то, что от Пустобаевых священник ушел через два дня, стал жить у бабки Груднихи. По утверждению санитарки, позаботился об этом сам Осип Сергеевич: «Хитер! У Оси не спи в серьгах — позолота слиняет... Репутацию стережет. Зато у Груднихи ноне красный дом, старухи валма валят. Эка невидаль — поп!»

А вот о том, что к Гране наведывается моложавый симпатичный священник, Василиса Фокеевна умалчивала перед Ириной, словно эта новость начисто выпала из ее памяти. Каждый вечер, едва приходила с фермы Граня, порог переступал отец Иоанн, всегда в ладном дорогом пальто и с чисто выбритыми скулами.

Фокеевна плевалась, как после глотка касторки, и уходила из дому. Не могла она ни себе простить, ни Мартемьяну Евстигнеевичу. Ведь только «привидение» и повинно в том, что объявился в Забродном отец Иоанн. Старуха сильно переживала.

Ирина замечала это. В ней все начинало подниматься и против нежданного-негаданного священника, и против Грани, которую полюбила. Полюбила, возможно, именно за странность Граниного характера. Она, например, вначале наотрез отказалась участвовать в подготовке новогоднего спектакля. А позавчера вдруг пришла в клуб, долго наблюдала, как Нюра мусолит роль комиссарши из «Оптимистической трагедии», и столь же внезапно вырвала у нее пьесу.

— Да разве так должна говорить эта женщина! Она же комиссар, а не мямля!..

Нюра с горя расплакалась, а Граня с такой силой и темпераментом повела роль, что все ахнули.

«И что ей взбрело с этим священником амуры разводить!» Думая о Гране, Ирина укладывала в балетку инструменты и медикаменты. Сегодня с утра она намеревалась отправиться по домам, чтобы переписать всех детей и раздать таблетки от полиомиелита.

Точно к восьми в амбулаторию вплыла Василиса Фокеевна в накрахмаленном халате поверх полупальто — любила щегольнуть своей медицинской должностью. От ее одежды исходила морозная свежесть улицы и молодого снега. Ирине показалось, что вместе с Фокеевной в комнату влилось горное утро.

— Надо ведь, — Фокеевна стала разматывать шаль на голове, — кругом снег, а ноги салазят по гололеду, того гляди упадешь.

Она принялась разжигать печи, а Ирина вышла на улицу. Здесь продолжался начавшийся с вечера снегопад. Крупные, как бабочки-капустницы, снежинки падали и падали, словно торопились до света укрыть все.

А мысли опять о Гране. Не верилось, что она и впрямь влюбилась в священника, хотя, правда, он и симпатичный — Ирина видела его издали. Да и как же это так, он справляет здесь службы и обряды, а ему — никто ничего. По словам Фокеевны, депешу в район послали: «Какие такие меры к попу принимать?..» А район, слышно, в область депешу переправил. Ирина пыталась говорить с Граней на эту щекотливую тему, дескать, ты же комсомолка, человек со средним образованием и так далее, но Граня лишь вздохнула: «Ох, эти мне нравоученья. Не волнуйся, Иринушка, не впервой мне поруганную голову через Забродный нести. Обойдется!»

И случилось в это утро так, что с отцом Иоанном Ирина столкнулась лицом к лицу. Не предполагая, что в небольшой белой избенке живет бабка Грудниха, Ирина вошла в нее. И еще из-за двери услышала: «Крестится раб божий...» и — захлебнувшийся детский плач. Посреди комнаты стояла широкая обрезная кадка с водой, из которой отец Иоанн вынимал посинелого плачущего младенца. Тут же суетилась маленькая, как мышка, бабка Грудниха, а в стороне застыла Анфиса Голоушина. Ее темные большие глаза немигающе смотрели на хилого трехмесячного сына — над ним уже хлопотали незнакомые Ирине мужчина и женщина, видно, свежеиспеченные кумовья. Их лица сияли, будто напомаженные. Завернули обессиленно всхлипывающего ребенка и, не обращая внимания на изумленную Ирину, направились к выходу. Анфиса истово припала выцветшими губами к большой жилистой руке смущенно крякнувшего священника и тоже пошла к дверям.

— Как вам, — у Ирины засекался голос, — как не стыдно!..

Молодая колхозница отчужденно поглядела на нее, будто оттолкнула, и тихо скрылась за дверью. Ирина шагнула к священнику бледная и решительная.

— Как вы смеете!.. В холодную воду!.. И на улице...

— Комнатной температуры вода, комнатной, ангел. — Отец Иоанн явно не ожидал такого натиска со стороны тоненькой, модно одетой девчонки с косящими от гнева глазами.

— Я вам это так не оставлю! Ребенок больной, под врачебным надзором, а вы... Невежда в сутане!..

Ирина выбежала из комнаты, оставив у кадки ошеломленного священника и охающую, стенающую бабку.

Через десять минут в пустом кабинете председателя Ирина ожесточенно крутила ручку настенного телефона и требовала соединить ее с милицией. А когда вошли в кабинет Савичев, Грачев и Заколов, она уже требовала присылки в Забродный милиционера, чтобы арестовать неведомо откуда свалившегося священника. Видимо, ей отвечали что-то невразумительное, лишь бы отделаться, и она горячилась еще больше:

— Как же не по адресу?! Он же, он преступление делает, он... Какое заявление?! Не буду я ничего писать, приезжайте сами... Все подтвердят! Приезжайте!..

Повесила трубку и вызывающе прямая посеменила к двери. Если бы повела на мужчин взглядом, то увидела бы, что Савичев крутил кончик уса и снисходительно ухмылялся, Грачев смотрел на нее изучающе, с интересом, как на нечто из ряда вон выходящее, а Заколов ерзал на скрипучем стуле, и в душе его колотился страх: «Влипли мы со священником, влипли! Пример для всех докладов. Завтра же подам заявление... Хватит и радиоузла. Со сдачей скота неизвестно как расхлебаемся... Завтра же заявление!...» Очень жалел он, что не послушался совета Павла Кузьмича, когда священника не было и вопрос о зимовке скота не стоял так круто.

— Девушка! — Грачев остановил Ирину у порога. — Расскажите, пожалуйста, нам, что произошло? — И, видя, что она в нерешительности замялась, пригласил: — Да вы садитесь!