Вечер первого снега

— Не трогай, не твой! Я сама нашла, — ничуть не испугавшись, ответила Аленка и загородила собой найденыша.

Виталик хотел ее оттолкнуть — Андрейка не дал. Чуть не подрались, но все-таки вовремя сообразили, что самим им все равно ничего не сделать, надо звать взрослых. Решили, что Виталик останется на месте, а Андрейка с Аленкой пойдут в поселок, за отцом.

Охотинспектора Маркова считали в поселке чудаком: люди с ружьями по тайге ходят, добычу домой несут, а он — с фотоаппаратом. Ну, какой прок от фотографии утиной стаи? В супе ведь ее не сваришь? А когда прошлой ненастной осенью ранний снег сбил гусиные косяки на перелете и сотни птиц сели прямо на шоссе возле поселка, Марков ночи не спал, комсомольцев поднял, но никому не дал поживиться дармовой гусятиной. Люди ворчали: «Свои, что ли? Палками можно было хоть мешок набить, другие-то бьют, а мы что — хуже? Тоже — хозяин нашелся!» Но спорить в открытую не решались: знали, что дело незаконное, а нрав у Маркова крутой.

Расспросив ребятишек, Марков добыл на ферме подводу и поехал на старый полигон. Виталик еще издали замахал шапкой — здесь! Звереныш так и не тронулся с места: лежал под лиственницей, изредка жмурился и тяжело вздрагивал всем телом.

— Ишь ты, лосенок? Откуда же ты взялся? — подивился Марков. — У нас и лосей-то поблизости не слыхать. А изголодался до чего… Ладно, накормим, поехали домой…

Вот так и появилась в поселке Найда — звереныш оказался лосихой. Найду поселили в сарае, где у Маркова стоял мотоцикл и хранились рыболовные снасти — поселок раскинулся на берегу широкой рыбной Колымы.

Найду отпоили коровьим молоком, и она скоро вошла в силу. Шерсть залоснилась и погустела, явственно проступил на спине темный «чепрак», а голенастые ноги с широкими лепешками копыт еще больше посветлели. Нрав у Найды был кроткий, если только ее не дразнили. Она часами могла ждать подачки возле магазина и никогда не вырывала хлеба из рук: протянув трубкой толстые губы, вежливо брала горбушку и дула на руки вместо благодарности.

Но стоило Найде завидеть собаку, как шерсть на загривке у нее становилась дыбом и она норовила ударить пса передними копытами — наверное, считала, что это волк. Ноги же у нее были такие сильные, что она, забредя как-то в чужой огород, одним ударом повалила новый крепкий забор. Пришлось ставить забор заново да еще и хозяевам заплатить «за беспокойство». Впрочем, Найда не злоупотребляла этим своим оружием: ребятишки ее любили, а собаки предпочитали с ней не связываться.

Все было бы хорошо, не будь у Найды скверной привычки жевать белье. Что ее привлекало — запах мыла или сама ткань — неизвестно, но стоило хозяйке развесить на веревке простыни — Найда тут как тут. Не заметят вовремя — она уже всю простыню «обработала». Как машина: забирает в рот целую простыню, а выходит оттуда жеваная тряпка в мелкую дырочку. Это называлось «перевести на кружево», и Маркову пришлось-таки кое-что выплатить потерпевшим! В остальном Найда не доставляла особых хлопот: есть вскоре стала все, что давали, совсем обручнела и ходила вместе с марковскими ребятами гулять в сопки — на зависть всем! Пока ребята собирали грибы, Найда бродила поблизости и с хрустом жевала ивовые и березовые ветки. От грибов тоже не отказывалась. А стоило ребятам повернуть к дому — бежала впереди всех.

Колымское лето короче даже торопливой южной весны. Не успеют люди привыкнуть к зелени и цветам, как уже проглядывает на сопках осенняя желтизна и вершины белеют от снега. Снова впереди бесконечная колымская зима с метелями и морозами под шестьдесят, когда перехватывает дыхание и снег превращается в рассыпчатый песок.

Но и зимой ребятишки не унывают — чуть мороз подобреет, хоть до сорока, домой не загонишь.

Еще с осени Марков раздобыл у соседей-оленеводов легкую беговую нарту, сделанную без единого гвоздя, и одиночную оленью сбрую. Ему пришло в голову обучить Найду ходить в упряжке.

Найда к осени стала совсем взрослой и статной лосихой. Грудь раздалась, а шею украсил густой темный ожерелок. Бегала она теперь так, что и на рыси никакой собаке за ней не угнаться. Широкие раздвоенные копыта издавали на бегу легкий щелкающий звук, а без этого Найду и не услышишь — так легко носили ее ноги.

В оленьей упряжи нет узды, бег оленей направляют шестом — хореем, но Марков решил приучить Найду к недоуздку.

На первый раз дело обошлось тем, что Найда проволокла его за собой по рыхлому снежку через весь поселок. Потом все-таки освободилась, мотнула головой и удрала в сопки. Впрочем, скоро вернулась как ни в чем не бывало. Досужие зрители злорадствовали: «Надумал тоже зверя в коня превратить, она тебе покажет!»

Но Марков спокойно стряхнул снег, подозвал Найду, дал ей хлеба с солью и снова осторожно накинул на ее недоуздок. Он-то знал, что лосей исстари приучали ходить в упряжке.

И через неделю насмешники примолкли: в воскресенье по главной улице поселка гордо промчалась Найда, а на нартах спокойно сидел Марков со всеми своими ребятишками.

Дорога еще не установилась, и мохноногие белые лошади-якутки выбивались из сил в рыхлых, осыпающихся колеях.

Для Найды дорога вообще не существовала, широкие копыта лося и его особенный разгонистый шаг тем и хороши, что держат на любом снегу. А нарты — изобретение оленеводов — тоже приспособлены к любым таежным тропам и любому бездорожью.

Не зря говорят: «Лиха беда — начало». Найде вскоре так понравилось ее новое занятие, что она сама просилась в упряжку. Выйдет Марков с утра на двор — Найда уже наготове. Голову на плечо положит, ласково дует в лицо и ушами пошевеливает — подлизывается. Если увидит, что никто ее запрягать не собирается — обиженно отойдет и начинает грызть забор или дверь сарая. Не от голода — от обиды.

Найда, конечно, и не подозревала, что в поселке были люди, для которых ее появление стало бедой. После того как Найда выучилась ходить в упряжке, известные всему поселку браконьеры совсем приуныли. Попробуй уйти от лося на простых лыжах! И места такого, куда лось не пройдет, тоже не сыскать. Даже опасное, десятки лет изнутри сгорающее торфяное болото лосю нипочем. Тонкий слой дерна, уцелевший над страшной огненной бездной, выдерживал Найду. Браконьеры и в этом успели убедиться.

Многие, махнув рукой на прежние прибытки, оставили в покое и снежных баранов и только что завезенных в эти места соболей. Но старый таежный волк по кличке Борода решил не сдаваться. Жил он не в поселке, а на другом берегу Колымы в старом охотничьем зимовье и не хуже Маркова знал, в каком распадке зазимовало небольшое стадо удивительных снежных баранов, которых и на всей-то Колыме по пальцам можно перечесть. Знал он и то, что охота на них запрещена строжайше, да и нелегка она. Но близилась весна, и скоро отяжелевшие самки уже не смогут так легко прыгать по кручам. В это время они добыча и зверя и человека, забывшего, что он человек. А Бороду никогда особенно не тревожило это звание.

Маркову тоже было ясно, что задумал Борода — знал он его не первый год и не раз предупреждал, встречая в тайге:

— Смотри, заглянешь в Черемушную падь — плохо тебе будет. Не прощу разбоя!

Борода уклончиво вздыхал, но на разговор не шел — уходил на лыжах в стланиковую чащобу, где и медведю-то не продраться. Он удивительно умел ходить по звериным тропам и сам издали напоминал вставшего на дыбки медведя.

Так прожили зиму. Солнце с марта на весну повернуло, но до самой весны еще далеко, только в конце мая тронутся снега. Еще долго земля будет ждать тепла — мертвая, звонкая, как железо. А придет тепло — бурное, летнее, без весенней ласковой тиши, и сорвутся паводки на сотнях колымских рек и речек. Не зря здесь все мосты вчетверо шире самой реки.

Колыма — всем рекам голова, потому и паводок на ней самый дикий и разрушительный, такого не знают величавые, но прирученные реки России.

В тот год весна запоздала, долго держались морозы, и все старожилы говорили: «Ну, жди такого паводка — моста не уберечь!» Мост, впрочем, был от Вьюжного далеко, это просто так говорилось, для красного словца, да и берегли мост крепко.