Любимые дети

Когда З. В. уходит в отпуск, в отделе забраживает веселый, вольный дух свободы, начинается долгое празднество, или

ФИЕСТА,

если пользоваться терминологией наших краснобаев.

Явившись в 8.00, постояв у кульмана для приличия — полчаса, минут сорок, не больше — и, начав испытывать никотиновое голодание, которое, естественно, требует удовлетворения, друзья мои, коллеги откладывают карандаши и циркули и, сокрушенно вздыхая — ах, не работается что-то! — выходят из отдела, сворачивают налево, на лестницу, но не центральную, а боковую, по которой редко кто ходит, и это как цепная реакция — стоит тронуться одному, как следом тянется второй, третий, а вот уже и клич бравый слышится: «Штыки в землю!», и, собравшись на лестничном пролете, ведущем вверх, на чердак, где только паутина прошлогодняя и прошлогодние ласточкины гнезда, если вы помните, конструкторы, жрецы технократии, усаживаются на ступеньки, достают сигареты, и начинается азартный треп, хоккейно-телевизионный — Орр, Халл, Петров, Михайлов; телевизионно-футбольный — Пеле, Круиф, Блохин, Гуцаев; рассказываются истории из жизни, как доисторической, так и современной, необязательно занятные и поучительные, и, накурившись, наслушавшись и наговорившись до одури, одни встают и возвращаются к работе, а другие приходят им на смену, курящие и некурящие, занимают освободившиеся места, а если их не хватает, стоят, опершись на перила, и слушают, и заводят новые разговоры, хоккейно-теле-футбольные и прочие, и так до обеденного перерыва, и так до 17.00.

З. В., когда он на месте, обрывает словесность эту изящную довольно простым, но весьма эффективным приемом. Остановившись за дверью, ведущей на лестничную клетку, он прислушивается — но не подслушивает, нет, ни в коем случае! — и, определив по голосу и манере повествования рассказчика, выходит из укрытия и, обращаясь именно к нему, велеречивому, произносит озабоченно: «Вы мне нужны, пройдемте, пожалуйста, в отдел», и тот встает и, разведя руками — ничего не поделаешь! — покидает слушателей своих и плетется следом за начальником к собственному кульману, к чертежам: «Покажите-ка, что у вас сделано на сегодняшний день, имя-отчество», и пока он объясняет и показывает, там, на лестничном пролете или в клубе, как называют его те же краснобаи, происходит процесс разложения и распада общества, лишившегося головы, и делаются натужные попытки сплотить его заново, но тщетно — поток красноречия замутился уже, иссяк, и, поняв это и разочаровавшись друг в друге, недавние сообщники бросают окурки в урну и возвращаются на рабочие места.

Однако прием этот, действенный, безусловно, требовал от исполнителя постоянного напряжения и выдержки, а пользоваться им приходилось довольно часто, и, утомившись в конце концов, З. В. решил одним, но сокрушающим ударом покончить с клубом раз и навсегда.

«Курение на лестничной площадке является грубым нарушением пожарной безопасности, — заявил он на собрании. — В связи с этим дверь на лестницу будет закрыта. Таково решение администрации».

«А где же нам курить?» — послышался выкрик с места.

«В туалете, на втором этаже, — ответил З. В., — если это вас устраивает, конечно. А лучше всего, — улыбнулся он по-отечески, — бросайте-ка вы курить. Я уже тридцать лет как бросил, и ни одной минуты не жалел об этом».

«Дельное предложение, — поддержал я его. — Капля никотина убивает лошадь».

«Действительно, — вдохновился З. В., — давайте бросим! Всем коллективом! Покажем пример остальным!»

Дверь на лестничную клетку была закрыта, но пагубный порок искоренить не удалось. Любители никотина, пренебрегая туалетом, дымили теперь прямо в коридоре, и это тоже являлось нарушением правил пожарной безопасности, но вполне устраивало З. В. — курильщики были на виду, да и сама обстановка коридорная (хождение вечное) мало способствовала тем задушевным разговорам, которые совсем еще недавно велись на лестнице. Время, уходившее на потребление зелья, сократилось, естественно, и надо было ждать резкого повышения производительности труда, и, возможно, так оно и произошло бы в конце концов, если бы не возникла из ничего, казалось бы, новая

ОПАСНОСТЬ,

непредсказуемая и непредвиденная.

Курильщиков в отделе было немало, и кто-нибудь из них обязательно торчал в коридоре. Это бросалось в глаза, и, проходя мимо, торопясь по своим делам, сотрудники других подразделений усмехались дружелюбно, но с достаточным зарядом иронии:

«Конструкторы-то все покуривают».

«Кто бы говорил, — отвечали им небрежно. — Не забывайте, что вы кормитесь за наш счет».

В каком-то смысле это было верно, потому что именно конструкторский отдел являлся мозговым центром предприятия, но и представители второстепенных служб, отстаивая свою честь, за словом в карман не лазили:

«Хотелось бы кормиться получше», — посмеивались.

Вскоре и начальники подразделений вступили в игру и, встречая З. В., начали интересоваться, улыбаясь сочувственно:

«Твои-то все покуривают?»

И если пикировка рядовых тружеников носила вполне безобидный характер, то улыбочки в верхах могли сказаться при подведении итогов соцсоревнования (раздел Производственная дисциплина), и, оценив обстановку и решив, что

ГРЕХИ СВОИ ЛУЧШЕ ДЕРЖАТЬ В ТАЙНЕ,

З. В. распорядился отпереть дверь на лестничную клетку.

Итак, клуб открыт, сегодня первый день фиесты, и мы сидим на ступеньках, а над нами чердак необитаемый, и сизый дым стелется слоями, и чей-то голос знакомый слышится — уж не мой ли?! — ах, это я о стрельбище рассказываю, героизируя несколько и приукрашивая прошлое.

— Алан! — это Эрнст подошел, остановился, никем не замеченный. — Пойдем, — говорит, — ты мне нужен.

Начинается галдеж:

— Посмотрите-ка, не З. В. ли к нам пожаловал?

— Какой способный! Сразу углядел, кого из нас надо выхватить!

— Неплохо бы вас всех разогнать по местам, — говорит Эрнст. — Хоть для вида бы поработали!

— Он верит, что именно труд создал из обезьяны человека!

— Вульгарная версия!

— Идем, Алан, — зовет Эрнст, — директор вызывает.

Встаю, выхожу следом за ним в коридор, а галдеж продолжается. Они радуются свободе, коллеги мои, конструкторы, но каждый помнит при этом, что в конце месяца состоится собрание, на котором будет произведен подсчет листов, а людей в отделе меньше, чем положено по штатному расписанию (таким образом З. В. экономит фонд заработной платы), и вырабатывать каждому приходится больше положенного — ах, как много придется чертить во время фиесты! — и пока это проходит, но что будет потом, когда мы станем постарше и потяжелее? А ничего — молодые придут.

— Если я правильно понял, — говорит Эрнст, — речь пойдет об амортизационном устройстве.

Улыбаюсь, поддразнивая его:

— А и Б сидели на трубе.

— Слушай, — вскипает он, — ты можешь хотя бы притворяться серьезным?!

Входим в приемную, и я подхожу к Майе, секретарше, здороваюсь, ручку галантно целую, а Эрнст направляется прямо к двери, ведущей в директорский кабинет, к дерматиновому пузу его.

— Директор занят, — останавливает его Майя.

— Скажи ему, что мы пришли, — ворчит Эрнст.

Она заходит в кабинет и выходит тут же:

— Приказал ждать.

Усаживаемся в кресла, и Эрнст ерзает нетерпеливо, а я сижу, развалившись, и на Майю поглядываю, словно впервые: шелковистые волосы, падающие на плечи, яркое лицо, тоненький свитерок, подчеркивающий высокую грудь, белые руки, порхающие, как бабочки, над клавиатурой пишущей машинки.

(Красивые секретарши — еще одна слабость директора. Как-то я намекнул ему на это, и он, удивленно посмотрев на меня, пожал плечами:

«А ты крокодилов любишь?»)

— Майя, — говорю, — у меня есть знакомый режиссер, Стенли Кубрик, слышала, может? Хочешь, скажу ему, чтобы он снял тебя в кино?

— Спасибо, — отвечает она, постукивая на машинке. — Меня уже приглашали, но я отказалась. Связываться неохота.

— А в гарем ко мне хочешь? — спрашиваю.

— С удовольствием, — оживляется она, — только не секретаршей.