Жизнь начинается сегодня

— Люди рабочие, товарищ Зайцев. Брюхо, оно ждать неспособно.

Зайцев оглянулся на того, кто прервал его. Смельчак под его упорным взглядом сжался и потускнел.

— О брюхе толкуешь, Протопопов? За бессознательными, за беспартийными тянешь?! Ну, вот нам, товарищи, и живой, горячий пример! Это кто Протопопову слова такие в мозги вложил? Враг. Наш кровный противник. Понятно вам теперь, какое положение кругом? По-совести сказать, переходим вроде на военное положение. Сорвать первого нашего сева не позволим! Нам теперь каждый час дорог и каждая горстка семян! И должны мы устроить для себя, для коммуны спокойную и бесперебойную работу. Без помехи и тормоза!.. Ну, нужно выловить тех, кои мешают. Из собственной среды выловить. Опять перешерстить всех, пересмотреть.

— Давно ли пересматривали? — недовольно вставил Степан Петрович. — Эти пересмотренья только народ мотают... Раз да другой...

— Надо будет, не два, не три, а десять раз пересматривать будем, — озлился Зайцев. — Кого не касаемо, того не смотает. А если сопрет кого, так к тому и ведем, чтоб обнаружить.

— Народ ты наш плохо, товарищ Зайцев, знаешь, — снова перебил секретаря Степан Петрович. — Поприглядись получше.

— Ты мне этого не суй под нос. Что, из иного мяса ваши тут сделаны? Кулак, он везде одинакой формы. И подкулачник тоже. Этим ты не пробуй оправданье себе найти... И не в этом дело теперь. Дело главным родом в зоркости, чтоб на-чеку быть. Мы, коммунисты, в первые ряды поставлены. А это значит: глядеть в оба нужно. Не моргать. Мы уж и так не мало кой-чего проморгали. Возле самого нашего носу кулачье орудует. Наши амбары поджигают, наших коммунаров подбивают на сопротивление, слухи зловредные распускают.

Нельзя, товарищи, в этаком разе слюни распускать.

— Разве мы распускаем?!

— Кажись, стараемся изо всей мочи!

— Все дилективы сполняем.

Выждав, пока окружающие успокоились, Зайцев упрямо наклонил коротко остриженную голову и постучал согнутыми пальцами по столу.

— Инициатива! — раздельно и старательно произнося это слово, строго упрекнул он. — Инициативы нету промежду вас. Своей собственной догадки и распорядительности. Вот в чем ошибка. На каждое дело толкать вас приходится... Вот и в этом обстоятельстве. Ни от кого из партийцев не довелось еще мне услыхать об чем-нибудь обнаруженном. Все вы здешние, прирожденные, друг дружку за двадцать верст знаете, а коснись справку о ком — сейчас незнайками прикидываетесь. Уж не говоря про то, чтобы самим выявлять да устанавливать. Взять хотя вот бабенку эту сволочную, которую сторож проморгал, — неужто на ее след никто напасть не может? Не с неба же она свалилась?

Зайцев остановился и оглядел всех, как бы дожидаясь ответа. Но кругом молчали. И тогда он, устремив взгляд на коптящую лампочку, сгреб со стола несколько бумажек и тяжело поднялся на ноги.

— Что ж... Часок и отдохнуть можно. Никак, скоро светать станет?

Все быстро, точно только и дожидались этого разрешения и все не могли его дождаться, поднялись с мест. Усталость свинцовыми гирями давила на плечи. Давно уже всех позывало ко сну.

Выйдя из душной и тесной пристройки возле сельсовета, коммунары стали расходиться в разные стороны. На востоке уже занималась розовая заря. Где-то хрипло прокричал ранний петух.

Протопопов, шедший рядом со Степаном Петровичем, оглянулся, зевнул и сказал:

— И зачем собирал-то? Без всякого прямого дела. Любит разговоры разговаривать.

Степан Петрович посмотрел на разгоравшуюся зарю и промолчал.

Ранний петух хрипло прокричал навстречу подымавшемуся из-за бугров солнцу и возвестил утро.

Легкий туман еще плавал над низинами и крыл прозрачной дымкою кустарники. Тени стлались по земле расплывчато и нечетко. Голоса и шумы падали мягко и приглушенно.

По дороге из Сухой Пади ехал медленно и сонно воз. Рыжая лошадь лениво перебирала ногами, вздымая легкую пыль. На возу полулежал рыжебородый мужик. Он поглядывал по сторонам, и лицо у него было озабоченное, встревоженное и взгляд напряжен и насторожен. У самого почти въезда в деревню, там, где через глубокий, грязный овраг переброшен был мостик, мужик придержал лошадь, которая охотно остановилась. Мужик слез с воза, для видимости оправил шлею, прошел по покряхтывающим мостовинам, потрогал шаткие перильца, затем перевел лошадь через мост и снова остановился. И, поглядев во все стороны, быстро нырнул, захватив что-то с тщательно прикрытого воза, в овраг, под настил моста.

Он пробыл там не долго. Глухие удары и скрежет и треск отметили его пребывание там. Что-то сделав под мостом, он вылез, опять огляделся, тщательно отряхнулся, уселся на воз и погнал лошадь по дороге, которая, сворачивая в сторону, вела мимо деревни в поля.

А солнце в это время поднялось повыше, петухи в деревне запели дружнее. Тени стали гуще и четче. Утро налилось солнечным сиянием, созрело и поплыло над полями, над дорогою, над деревней и над быстро удаляющимся возом. Утро поплыло широко, привольно и ликующе.

Когда солнце окрепло окончательно и отметило начинающийся день, тракторист Николай Петрович, с вечера еще приведший в порядок машину, вывел свой интер из сарая. Тарахтенье машины вспугнуло затишье улицы. Из дворов показались коммунары, повыскакивали еще не стряхнувшие с себя остатки сна собаки.

Филька, услыхав гул мотора, выбежал из избы, поспешно дожевывая на ходу кусок хлеба.

— Миколай Петрович! — закричал он. — Подвези меня в поле! Ты на Журавлины бугры? Мне туды же!

Тракторист оглянулся на звонкий окрик, узнал Фильку, усмехнулся и мотнул головой:

— Прицепляйся! Сейчас заберем воз да и — айда!

С Филькой тракторист в последнее время стал обращаться бережно и с какой-то насмешливой ласковостью. Фильку приставили к другой работе, оторвав от трактора, возле которого он пока что праздно и бестолково вертелся, но это не мешало Николаю Петровичу часто встречать мальчика и ввязываться с ним в веселый и шумный разговор. У Фильки были смышленые, задорно поблескивающие глаза, были нежные ямочки на щеках. И эти глаза и эти ямочки живо и остро напоминали трактористу Зинаиду.

— Тебя опять жучить будут, как тогда? — весело спросил Николай Петрович, когда Филька прицепился сбоку к машине. — Опять пошлют куда-нибудь, а ты болтаться станешь цельные сутки!

— Сказал тоже — цельные сутки! Я, может, минуты какие-нибудь проездил тогды, — обидчиво возразил Филька.

— Знаю я твои минуты, — хохотал тракторист, подворачивая к огромному возу, на котором были навалены мешки и на который с шутками и легкой перебранкой громоздились коммунары.

— Филь! — раздалось оттуда, и Николай Петрович встрепенулся, услыхав голос Зинаиды. — Ты в обед вернешься?

Филька оглянулся, озабоченно сморщился и, подумав, солидно ответил:

— Не знай. Как работа.

— Он, Зинаида Власовна, человек важный, у него делов полон рот, — засмеялся тракторист, приветливо кивая Зинаиде. — Как он может заранее сказать?

— Смеяться нечего, — огрызнулся Филька, и уши у него заалели. — Может, у меня строчное что будет...

— Ну, слушай, деловой человек! — посмеиваясь над братишкой и украдкой кидая сияющие взгляды на Николая Петровича, подошла ближе Зинаида, — в обед тут тебе дело найдется. Прибежишь или с кем попутным приедешь.

Филька что-то проворчал под нос и отвернулся от сестры.

Воз прицепили к трактору. Тарахтя и громыхая, машина быстрее потащилась по пыльной улице, оставляя за собою широкие борозды. Зинаида осталась в деревне и, раза два оглянувшись на трактор, пошла к избе, в которой недавно устроили ясли.

Когда трактор повернул с главной улицы на боковую, чтобы скоротать путь, кто-то с воза крикнул трактористу:

— Николай Петрович, валяй нижней дорогой. Там дорога шибко накатна.

Тракторист оглянулся и снисходительно возразил:

— Нам с этаким коньком никакая дорога нипочем.

— Ну, катай тогды прямо!

Трактор зашумел сильнее, зарокотал, зазвенел всеми своими железными частями, выбросил из-под себя густые клубы пыли и дыму и пошел прямо туда, где дорогу опоясывал мостик.