Жизнь начинается сегодня

На возу шумели и пересмеивались. Филька заглядывал Николаю Петровичу в лицо, ерзал на месте и все порывался ухватиться за руль, но не смел.

Утро развертывалось широко и уверенно. Заря погасла. Ярко и сочно сияло солнце.

Когда настил моста со зловещим скрежетом и скрипом стал неожиданно оседать под передними колесами трактора, Николай Петрович ничего не заподозрил, ничего не сообразил и дал большую скорость. Машина рванулась, мост заколыхался, прогнулся и медленно пополз вниз.

Для задних, для тех, кто беспечно и шумно сидел на прицепном возу, необычные движения трактора показались смешными и забавными, и они успели еще выкрикнуть смешное, дразнящее и незлобиво задевающее тракториста, но вслед за тем, внезапно поняв, они закричали по-иному. И с громкими воплями ужаса и огорчения они стали скакать с воза, падая и отбегая в сторону.

Трактор, въехав на мост, повалился вместе с обвалившимся, рухнувшим помостом. Николай Петрович, широко округлив глаза и оскалив злобно зубы, что-то делал ненужное и бесполезное с рулем, но в самый последний миг опомнился и прыгнул в сторону. Он упал в канаву, ударившись боком о деревянные устои моста и, почувствовав, что что-то хрустнуло в его правом боку, потерял сознание.

Прицепной воз свалился на сторону и застрял на уцелевшей части моста. Коммунары опомнились, поняли, в чем, дело, и, шумя и яростно ругаясь, кинулись обратно к рухнувшему мосту и к повалившемуся набок, постреливающему и рокочущему неровно и с шипением трактору. Недалеко от него они нашли в канаве неподвижного, бледного тракториста, и, толкаясь, нелепо суетясь и мешая друг другу, потащили его на чистое место, на дорогу.

— Неужто вконец расшибся?

— Вот беда! вот беда!

— Бежите кто-нибудь за конем! Коня надо, в деревню везть!

— О, напасть-то!

В первое мгновенье они и не вспомнили о Фильке. Но когда Николая Петровича вынесли на ровное место и положили на разостланные мешки, и кто-то подошел к расшибленному трактору, то спохватились о мальчике.

— А Филька-то?..

— Мальчонка где?

Но Филька уже сам подал о себе знак. Откуда-то раздался его всхлип и громкий, через силу крик:

— Остановите!.. трактор остановите!..

И выползая из-под обломков моста, бледный, измазанный грязью, окровавленный, он с диким испугом в глазах махал одной, левой, рукою и все громче, все настойчивей кричал свое:

— Остановите-е!..

Высокий рыжеволосый парень с веснушками на добродушном и немного глуповатом лице подбежал к Фильке и, посапывая и шмурыгая носом, спросил:

— Ково остановить-то?

— Да трактор!.. Разорвет!

Поняв в чем дело, столпившиеся возле Фильки коммунары ринулись к трактору и стали неумело вертеть непонятные им рычажки и ручки.

— Нижний, нижний! — издали показывал им Филька, кривясь и плача от боли и обессиленно опускаясь на землю. — Не понимаете вы... нижний тяните!

И, удостоверившись, что мотор был, наконец, выключен, Филька припал на правый бок к молодой и нежной траве и громко заплакал:

— Ой, больно!.. Мамка! больно! Руку изувечил! руку!..

Тракториста и Фильку увезли в деревню. Николай Петрович на телеге пришел в себя и, скрипнув зубами, ощупал грудь и бока.

— Никак, ребра перешибло! Ой!.. А как трактор, ребята?..

У Фильки оказалась сломанной в двух местах правая рука.

Их обоих в этот же день повезли в соседнее село, где был врач.

— Оттуда, коли надо будет, в город, в больницу, — объяснили плачущей, опаленной горем и страхом Марье.

— Ничего, Медведева! Ничего, Марья Митревна, парнишка крепконький! Вживую срастется кость.

— Господи, господи! Да как же это!? — плакала Марья, бредя следом за повозкой, увозившей раненых.

— Очень просто. Обвалился мост. Вот и все.

— Да мост-то крепкий. Лонись его только починили!

— А и верно!

— Как же так?!.

Приехавшие с поля Степан Петрович, завхоз, Зайцев, кое-кто из коммунаров отправились к обвалившемуся мосту. Завхоз с двумя коммунарами спустился в овраг, под рухнувший мост и скоро вылез оттуда с двумя обломками бревна.

— Гляди-ка! — сунул он их Степану Петровичу и секретарю. — Перепилено!

— Да-а! — протянул Степан Петрович. Зайцев выхватил у завхоза кусок дерева и, потрясая им в воздухе, закричал:

— Это что? Это откуда?! Шуточки это? а?.. Это называется нападение классового врага! Борьба!.. Ну, посмотрим! Посмотрим, долго ли те гадины вредить и портить нам будут!

Отшвырнув от себя далеко обломок, Зайцев выпятил грудь и, как-то странно и необычно надувая губы, тише и угрожающе повторил:

— Посмотрим и поглядим!..

Василий был на дальних полях, где и ночевал три ночи кряду. Приехав домой и еще по дороге от встречных узнав о том, что обвалился под трактором мост, что трактор надо чинить и что тракторист и медведевский Филька расшиблись и увезены в город в больницу, он стал возбужденно орать:

— Окаянные! Попадутся, ну, прямо изничтожу! И отвечать не буду за таких сволочей, которые это сделали!

— Василий, — с хмурой ласкою остановила его жена, — пошто ты так кричишь? Пошто свою голову в кажную дыру суешь? Об этим деле пущай начальники да старшие которые печалуются. А тебе что за забота? И так грозятся тебя изувечить, а вот и сюда ты опять лезешь.

— Молчи, — погасая и немного успокаиваясь, уже тише сказал Василий. — Мне обчеством, коммуной доверие дадено. Я за обчественное дело страдать да думать должен.

— Думальщик ты, — усмехнулась Вера. — За всех не передумаешь. А вот как, избави восподь, из-за угла огреют чем или насмерть зарежут, что тогда будет?

— Пострадаю! — выпрямился Василий и поглядел с гордостью на жену. — Вполне могу пострадать и не пожалею!

— Не пожалеешь? — укоризненно покачала головой жена. — А мы-то как? Думала твоя голова об этим? Мы в кою пору на ноги малость поднялись, голодовать, как прежде, перестали, а тут ты этакое...

Василий снял прохудившийся ветхий чирок с ноги, помял его в руках, потрогал пальцем и вздохнул.

— Заявлять надо...

— Чего заявлять? — встрепенулась Вера.

— Заявлять, говорю. Насчет обутков. Андрей Васильичу, завхозу.

— Все мы обносились, — уронила Вера, завязывая потуже концы линялого головного платка. Девчонкам бы на сарафаны попуте...

— Будет. Все будет, — вспыхнул Василий. — У коммуны все будет.

— Да... Ежели не угрохают где...

— Не угрохают. Руки коротки.

— А вот руки-то, видать, долги, коли трахтор напрочь почти-что изничтожили да парнишку с мужиком спортили. Долги руки-то, Василий.

— Ну, это... до времени, — немного спутался и потерял свой уверенный тон Василий. — До времени, Веруха. Дознаемся!

— Слышь, Василий, — Вера присела на край скамьи, на которой муж расположился с чирками, и вся вытянулась к нему. — Слышь, Василий: не лезь ты, куды не надо. Не скачи ты упрежде прочих мужиков.

Василий поглядел на жену, отложил чирки, похлопал себя по коленям, насупился.

— Упрежде прочих — не знаю, а вот позадь всех — не жалаю. Будет! Сколь годов мы с тобою на самом назаде были? Сколь годов и за людей-то, не токмо что чужие, а и сами-то себя не почитали? Сообрази и вспомни.

— Чего уж... — вяло согласилась Вера, всматриваясь в узловатые худые ноги Василия.

— Сообрази и вспомни. И вот теперь — не жалаю! Не жалаю, как прежде! На затычке не останусь. Меня обчество отметило. Похлопотал я насчет кормов. Сам боялся, что обсекусь, а не обсекся. Выдержал... А что до того, как там подкидные записочки про меня, то не страшусь. Ни вот эстолько!

Василий вытянул левую руку и правою отметил на грязном мизинце, на сколько он не страшится. Вера рассмотрела черную каемку грязи под ногтем Василия, быстро про себя подумала: «баню бы истопить!» и промолчала.

Продолжая разговаривать так с женою и доказывать ей, что он никаких-таких гадов вовсе не боится, Василий вдруг прервал самого себя:

— А Филька-то медведевский, он как, шибко искалечен?