Белая тишина

— Гида, сынок, я не твой родной отец и женщина, которую ты зовешь матерью, — не твоя родная мать, — с дрожью в голосе проговорил Токто. — Отец твой умер, мать твоя тоже, она похоронена здесь, этот бугорок — ее могила.

Мальчик оглядел могилу, обернулся к Токто и сказал:

— Я их не видел, не знаю.

— Ты должен поклониться матери.

Мальчик опустился на колени и поклонился.

— Когда бываешь в Болони, ты обязан приходить на могилу матери и кланяться.

— Хорошо, папа.

Токто сделал вид, что не слышал ответа Гиды, но сердце его забилось быстро-быстро.

— Папа, я тебя всегда буду звать папой, — сказал Гида, когда они возвращались в стойбище. — И маму буду звать мамой. Можно?

У Токто к горлу подкатил тугой комочек — ни вздохнуть, ни выговорить слова. Он обнял сына, прижал к груди.

— Можно, сын, можно. Ты теперь знаешь правду, и я спокоен, душа моя чиста, — ответил он, и голос его странно дребезжал.

…Время подошло к полудню, жаркое солнце беспощадно пекло голову и спину. Гида перегнулся через борт и окунулся с головой в воду.

— Ух, хорошо! — смеялся он, отфыркиваясь. Потом опять окунулся раз, второй.

— Хватит, сынок, хватит, застудишь голову, — говорила Кэкэчэ.

Токто смотрел на смеющегося сына и улыбался. Он мог сейчас пристать и подождать, пока сын выкупается, этим он принес бы ему безмерную радость, а жене тихое удовлетворение, но Токто не пристал. «Сын — охотник, а охотник должен быть сильным и выносливым», — рассуждал он.

Впереди широким ослепительным зеркалом сверкал Амур, и в нем исчезли острова, дальние берега и сопки. С правой стороны чернел Малмыжский утес, виднелись дома поселенцев, слева возвышался Серебряный утес, за которым находилась Болонь.

Лодка свернула влево в одну из многочисленных проток. Токто выкурил одну трубку — впереди показалось стойбище, выкурил другую — под днищем лодки зашуршала галька.

Оставив вещи в лодке, Токто с женой и сыном заглянул к родственникам.

— Ты всегда спешишь, всегда у тебя больше, чем у других, дела, — ворчала хозяйка дома, подавая свежую уху из сазана. — Нет, чтобы отдохнуть, погостить, всегда торопится, всегда ему некогда.

— Отдыхал, погулял в Хулусэне, больше душа не выдержит, — смеялся в ответ Токто.

Токто поел и пошел к приказчику торговца У. Старый, седой, с редкой бородкой, с постоянно бегающими глазами, приказчик переломился в пояснице при появлении охотника. Токто был, пожалуй, единственный охотник, которого побаивался сам торговец У и его помощник.

— О, мы всегда рады видеть храброго охотника у себя в торговом доме, — елейным голосом проговорил приказчик, глядя куда-то под прилавок.

— Знаю, много раз слышу. Долгу больше не потребуешь от мертвецов полоканских?

— Нет, нет! — испуганно замахал руками старый приказчик. — Ты не шути больше, храбрый охотник, эта твоя шутка всегда пугает нас, сам хозяин боится… Вот книга…

— Не показывай свою книгу, кто в ней разбирается? Все, что захотите, напишите, никто не разберется, вы это хорошо знаете. Грамотных людей нет среди нанай, вот вы и пользуетесь этим. А как вы требовали долг с мертвых, я вам до смерти буду напоминать.

— Не надо, храбрый охотник, не надо! Не вспоминай прошлое, не вспоминай. Это было так давно.

Старик все же вытащил толстую переплетенную книгу с разлинованными листами. Все страницы пестрели иероглифами, точно вороньи следы на чистом снегу.

«Боишься, — с удовольствием подумал Токто, глядя, как дрожат тонкие длинные пальцы приказчика. — Давно было, говоришь, потому можно забыть. Нет, старая росомаха, такое не забывается!»

Случилось это сразу после возвращения Токто из Харпи с больной Сиоей и Гидой. В доме кончились запасы крупы, муки, и Токто пошел к торговцу У. Торговец, как всегда, встретил его с почестями, с неисчезающей улыбкой на устах. Токто взял пудовый мешочек муки, столько же крупы, немного сахару и полностью расплатился шкурками соболей. Тут ему услужливая память напомнила прощальные слова старика Чонгиаки Ходжер: «Долг не отдал, стыдно».

— Сколько Чонгиакингаса Ходжер тебе должен? — спросил он торговца.

— Чонгиаки, Чонгиаки, сейчас посмотрю, — улыбаясь, листал торговец долговую книгу. — А что, он попросил тебя уплатить? Честный старик, хороший старик.

Эта неисчезающая улыбка на устах торговца, елейный голос и разговор, похожий на тот, когда человек говорит пустяковые слова, поглаживая спину своей собаке, взбесили Токто. Он весь побагровел, вздувшиеся вены на висках трепетно запульсировали.

— Ты, гад, сколько лет живешь на нашей земле? Наш язык выучил, на наших женщинах женат, наши обычаи знаешь! Что я тебе сказал?! Как я назвал имя старика?!

Торговец с книгой в руках отскочил от прилавка и затрясся от страха. Он был бледен как бумага на его долговой книге.

— Я что сказал?.. Ты что сказал? Я не расслышал, — бормотал он трясущимися губами.

— Как я назвал имя старика?!

— Чонгиаки, так я расслышал… Разве не так?

— Сколько тебе должен Пэсунгаса Киле?!

— А что… он тоже… это просил заплатить?

Токто медленно вытащил из ножен свой узкий стальной охотничий нож и прыгнул на прилавок. Торговец закричал истошным голосом, прикрылся долговой книгой. На его крик прибежал помощник, но тут же выскочил на улицу и заверещал на все стойбище:

— Убивают! Убивают торговца! Спасайте, спасайте, люди!

Встревоженные охотники выскакивали из фанз и бежали к торговому дому. Выбежали жены торговца и, не разобравшись толком, запричитали:

— Убили! Убили нашего кормильца!

Когда охотники вбежали в торговый дом, Токто держал смертельно бледного торговца У за грудь и медленно, отчеканивая каждое слово, говорил:

— Твое счастье, У, ружья с собой нет, было бы ружье под рукой, ты бы сейчас рядом с прадедом находился. Ножом я еще не убил ни одного зверя, потому и тебя не буду резать.

Охотники перелезли через прилавок, окружили Токто и торговца У. Кто-то слишком ретивый схватил правую руку Токто.

— Осторожно, порежешься, — предупредил его Токто и никак не мог вложить нож в ножны: руки его тряслись.

— Что случилось? Что такое? — спрашивали охотники.

Торговец не мог стоять. Как только отпустил его Токто, он сразу же свалился на пол. Его подняли, усадили на мешок с крупой. Он медленно приходил в себя. Охотники не обращали на него внимания, все столпились вокруг Токто.

— Не мог, друзья, стерпеть, было бы ружье под рукой, убил бы его, — рассказывал Токто. — Паршивый пес, с мертвых требует долг. Старик Чонгиакингаса, умирая, сказал мне, стыдно умирать, не отдав долг. Я хотел узнать, большой ли долг был. У этого торговца совести нет, он не человек, он хуже росомахи.

Потрясенные услышанным, охотники молчали, потупив взоры, один за другим выходили и расходились по домам: ни один из них не мог представить, как это можно требовать долг с мертвого человека, и многие вдруг вспомнили, как У требовал от сыновей уплаты долга умерших отцов.

На следующий день прошел слух, что торговец У решил съездить к русским властям и подать жалобу на Токто. Этот слух заставил охотников заговорить, люди вспоминали все обиды, нанесенные торговцем. В этот день ни один охотник не переступил порог торгового дома, ни один охотник не поздоровался с торговцем, ни один рыбак не принес ему свежей рыбы на уху.

Только вечером к нему зашел молодой охотник и в присутствии домочадцев заявил:

— У, охотники велели сказать, хочешь жить, как жил, живи. Не хочешь — уезжай отсюда. Если хочешь на Токто жаловаться, иди, жалуйся. Но перед тем как идти, попрощайся о детьми и женами, а лучше, сказали охотники, сразу гроб себе приготовь. Все охотники метко стреляют, чья пуля тебя настигнет, никто никогда не узнает, ни русские, ни твои друзья-торговцы. Понял? Так велели тебе сказать.

Торговец У молча выслушал слова молодого охотника, жены его тихо всхлипывали на нарах. Когда молодой охотник собрался уходить, У остановил его и сказал: