Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Ну, я разболталась. Очень одичала там, в горах, да и на дорогах Белоруссии. Завтра в Гродно хоть повидаюсь с Василем Быковым, а то совсем озверею.

Передай привет маме. И приезжай.

Г. Д.

21.12.68

Дорогая Галя!

Когда ты писала мне письмо из сквозной Белоруссии, я стоял на моточистке в Дакаре и разглядывал голые груди молодых негритянок — превосходные груди! Когда ты сидела под елкой в Новый год, я бултыхался между Сенегалом и Марокко на ночной вахте и большой шипучей волне. Когда утром ты вылазила из койки вместе с каким-нибудь вонючим московским пижоном, я подходил к Касабланке и лаялся с негром-лоцманом. 13.01 я вернулся. 23-го сдал судно и ушел в отпуск, т. е. в запой, который сменился смертью тетушки, ее похоронами, а потом гриппом, в котором я пишу тебе письмо, т. е. в койке я его тебе пишу. В пьяном мозгу мелькала у меня мысль слетать в столицу, но больно уж все ныне мерзко! Несколько раз я хотел позвонить тебе и сказать: «Садись в самолет, а я еду тебя встречать в аэропорт. Как прилетишь, поднимемся в ресторан». Но сейчас не помню, почему я это не осуществил. Скорее всего потому, что боялся отказа со стороны будущего кандидата каких-то вшивых наук, а отказы я не прощаю. Я делегат на Нюрнбергский съезд, который состоится 3 марта — тогда, очевидно, мы и увидимся, — при свете факелов, которые будут нести М. Алексеевы [20] и другие такие пареньки. М. б., я на этот парад и не поеду — от омерзения, хотя это та степень сукства, которая даже интересна.

Напиши мне, смогу ли я у тебя остановиться, если приеду на день-два раньше официальной гостиницы.

Обнимаю!

В. К.

26.02.70

Витюша!

Срочно пишу тебе, потому что завтра уйду в дела — в 10.30 уже начинаю смотреть фр. документашки, во вторник прилетают авторы — словом, ни строчки не про кино не смогу. Я за 5 дней в Ленинграде прожила целую жизнь, в которой вдруг казались непременными все эти люди — Мелина, ее загульная костюмерша Анна-Лиза, застенчивый воришка-грузин, который непременно должен подойти к столу на минуту, чтобы оплатить безумства великих и тем самым приобщиться к мировой культуре… Итак, я прибыла домой, «в огромность квартиры, наводящей грусть». Все вру. Очень мне радостно дома, смыла ленинградскую грязь (с трудом) и потрюхала к Шаумянам — хотелось скорей подарить цветные ленинградские кастрюли, а то они загромоздили огромность моей квартиры. Повеселила их своими ленинградскими приключениями и… начала будничную жизнь… В Москве морозно, солнечно и хорошо. В Переделкине, наверное, необыкновенно хорошо. Так что подавай заявление на путевку, раз ты можешь работать в домах творчества…

Хоть чуть-чуть приведешь здоровье в порядок (это вполне достижимо!) и будешь плавать еще 100 лет. Тебе оттого и кажется все таким неразрешимым, что ты просто нечеловечески устал. А на самом деле и через полгода ты сможешь уйти в свои океаны. Врачу нужно потихоньку показаться в Москве, попить микстурки, пописать в свое удовольствие. Опять отмахнешься, скажешь, дура-баба. Но ведь не зла же я тебе желаю! Все будет у тебя хорошо. К таким оптимистическим выводам я пришла совершенно окончательно, перечитав грустный-грустный, милый «Соленый лед».

Поклон маме. И спасибо вашему дому. У твоего коралла отбился кусочек веточки. Как ты думаешь, это не поубавит моего счастья?

Целую. Жду весточки. Засыпаю.

Г. Д.

8.03.70

Милый Витька!

Не хотела браться за письмо, пока не создам очередной опус. Но ярость свою должна на кого-то вылить, легче всего пожаловаться тебе, потому как ты далеко и я не сразу получу в ответ: «Сама дурочка». Только жизнь моя вошла в нормальную колею — редакция, больница (мама еще там), мебельная фабрика, французский язык, как меня уже пытаются выбить. Заснула я вчера сном праведника, обложенная монографиями о Гойе, в покое и удовольствии от соприкосновения с высоким искусством (я вообще с детства обожаю рассматривать портреты и все про них придумывать), от чистоты и тишины своего дома, оттого, что подушка холодна от крахмала и пахнет хорошими духами. Словом, находилась в приятности от всякой ерунды. Разбудил меня звонок. Валька (В. Ежов — киносценарист, соавтор В. Конецкого по фильму «Тридцать три». — Т. А.) с идиотским вопросом, что ты делаешь (12.30 ночи), Жалакявичюс (В. Жалакявичюс, литовский режиссер. — Т. А.) приехал на один день, и надо повидаться. Обругав его, я встала, оделась, намазала глаза (1.30 ночи). Но в общем, если нет серьезной причины, отказать Вальке я не могу. Во-первых, потому, что я — Ежов в юбке, как он уверяет, во-вторых, понимая, что для него это, пусть в малой степени, вопрос престижа. Он любит похваляться перед приезжими, что у него такой есть дом, где ему всегда рады, уют и т. п. Но, как выяснилось позднее, на сей раз похвалялся, наоборот, Витас. Оказывается, он Валю везет в дом к своей даме! Валька затаился, предвкушая развлечение, и прихватил еще девочку лет 24. Надо было видеть рожу Витаса, когда он увидел, как Ежов в брюках и Ежов в юбке упали друг другу на грудь и затараторили так, что уже никому здесь не было места.

Витас, точно уверенный, что он гений, красавец, сексапил и т. д., не без некоторых оснований, наверное, очень не любит, когда внимание сосредоточено не на нем, а мы с Валькой, захлебываясь, про нашего любимого Стайгера, Чухрая — словом, все киношные дела Валькины и всемирные, ибо не виделись мы с июля. Литовский гений бросил девочку и начал крушить антиквариат, зная, что это единственный способ вызвать меня хоть на какие-то действия. Он преуспел — сломал корону у стула и залил виски весь стол. Выпроводив хулигана на кухню на раскладушку и отправив туда же девочку, которая, сообразив вдруг, что она чужая в этих играх взрослых, вскоре исчезла. Пошла прямо на комсомольский субботник, оставив меня в легком и ненужном уже торжестве.

Литовский гений все утро качал со мной права, пока Валя обзванивал по телефону всех своих дам. В перерывах мы с Валюшей говорили о тебе, он огорчался, что не повидал тебя, а Витас орал, что он уже тебя ненавидит, за то, что двое (т. е. мы) так любят третьего, которого он и знать не знает. Ну, Валюн не отказал себе в удовольствии сообщить ему, что ты гений, а не просто талант, что он не знает лучше писателя среди современников. Как ты можешь заметить, разговор был самый крайний, и виски попортило не только полировку моего стола…

Минимум 3 месяца угрозы нашествия не будет, ибо у Вали такой цикл. Я тебе должна сказать, что после этих двух лауреатов-хунвейбинов ты уже казался мне ангелом.

Словом, понимаешь, как я сейчас ненавижу непрекрасную половину человечества, а если прибавить к этому, что я даже обругать их не могу, поскольку тебе обещала (чем несказанно поразила Ежова, как, говорит, ты теперь живешь — без слов решительных и действенных, без питья — свихнешься), сам понимаешь, Витюша, тяжело.

Вася сегодня вернулся из Питера и сообщил, что ты в Таллине. Как твои дела? Вот пожаловалась тебе на жизнь и уже не такая злая — могу и сну предаться.

Черкни записочку, что с морем? Что с сушей? Что со здоровьем? Что с работой? Из вежливости должен ответить на все вопросы.

Обнимаю.

Г. Д.

4.04.70

Галь, ты пишешь замечательные письма. И я люблю их получать. Ежов — сукин сын. Ты так вкусно описала свое чистое и душистое существование в одиночестве и его татаромонгольское нашествие, что я смеялся и плакал.

Я живу в Комарове, где продолжаю кашлять, температурить, и мне делают уколы в зад. Их делает сестра с очень соблазнительными коленками, которые она иногда разрешает трогать.

Я свободен до июня, а м. б., июля.

Я начал писать какую-то ерунду.

Здесь Дворецкий и Стругацкие. Но все равно я самый знаменитый и красивый.

Целую тебя. В. К.