В тупике

— Стены — да… но внутри… Внутри еще не все готово, товарищ Исламов, люди как поселятся — сразу должны будут ремонт делать…

— И хорошо! Замечательно! Пусть ремонтируют. А для чего, по-твоему, государство создало жилищно-эксплуатационные конторы, всякие там управления бытового обслуживания, кучу денег выделило? А? Они что-то должны делать или нет? У них ведь тоже свой план, они должны его выполнять!

— Но это… это же бессмыслица, товарищ Исламов, разбазаривание государственных средств!..

Исламов тяжело вздохнул и опустился в кресло. Он теперь казался таким же усталым, как Кафар. Он помассировал левую половину груди — видимо, заболело сердце, достал из ящика стола какое-то лекарство, положил его в рот.

— Ты можешь, наконец, понять, что меня абсолютно не интересуют никакие другие организации, не волнует, кто и чем занимается, разбазаривает или не разбазаривает деньги. Меня волнует только план моего управления. Ясно?

— Это я понимаю, но…

— Знаешь, что? С меня хватит и того, что ты уже понял, а это самое «но» — оставь его себе. Иди и не делай глупостей! Все, у меня на пустую болтовню кет времени, меня сегодня по вашему объекту министр вызывает…

Кафар шел по городу, совершенно не думая о том, куда идет. Только много позже, когда он остановился перед солидным трехэтажным зданием, он сообразил, что с самого начала стремился именно сюда, в районный комитет партии. Поначалу он испытал было некоторую неуверенность — зачем пришел, к кому? Но тут же вспомнил, что шел сюда отнюдь не случайно — к первому секретарю, школьному своему товарищу Фараджу Мурадову.

Отчего-то в приемной никого не было, даже секретарши. Кафар робко приоткрыл дверь кабинета и увидел Фараджа Мурадова, сидевшего за столом и что-то писавшего.

Кафар однажды уже был в этом кабинете, и снова, как и в прошлый раз, он подумал: «Вот если бы всегда строили такие высокие, светлые комнаты, радующие глаз; в такой комнате просто душа расцветает, хочется смеяться, веселиться, создавать что-то прекрасное…»

Фарадж наконец обнаружил чье-то присутствие в кабинете — он поднял голову и снял очки.

— Кафар! Какими судьбами? И давно ты здесь?

— Только что вошел.

— Давай, проходи, — он встал навстречу, обнял Кафара.

— Ты извини, я, кажется, оторвал тебя от работы.

— Ничего, ничего! Эта работа из таких, которые никогда не кончаются. Сейчас чайку выпьем…

— Нет-нет, спасибо, я не хочу.

— Ну, смотри. Чем могу служить?

И Кафар рассказал старому другу обо всем. И чем дальше рассказывал, тем сильнее нервничал; голос его начал дрожать. Фарадж уже не смотрел на него — казалось, он уставился в лежащие перед ним бумаги, на самом же деле он просто прикрыл лицо ладонями и опустил голову, чтобы не было видно его глаз.

Но Кафар, словно не понимая этого, трижды повторил последние слова:

— Фарадж, дорогой, скажи хоть ты — ну что мы выигрываем от такого липового перевыполнения? Кого мы обманываем-то? Зачем, во имя чего? Я у тебя спрашиваю, Фарадж.

Фарадж Мурадов убрал руки от лица и спокойно ответил:

— Себя обманываем. Только себя.

— Но, Фарадж, не мне же тебе объяснять, к чему может привести такой самообман.

— Да, это, пожалуй, лишнее…

— Но почему бы тогда тебе не вызвать на ковер наше начальство и не втолковать ему все, что нужно, а?

Фарадж Мурадов ничего не ответил, закурил. Заговорил после того, как докурил до конца.

— Ты совсем не изменился, Кафар, — улыбнулся он школьному приятелю. — Все такой же, как в деревне был. Я, конечно, характер имею в виду, характер, а не внешность. Про внешность-то что говорить — совсем поседел.

— Да и ты поседел, ни одного черного волоска на голове.

— Правда? — Фарадж с улыбкой провел рукой по голове и поднес ладонь, как зеркало, к лицу. — Ни одного седого волоска не вижу!

Оба от души рассмеялись.

— Как дети? — спросил Фарадж. — Растут?

— Да выросли уже, Махмуд на последнем курсе народнохозяйственного.

— Да что ты? Молодец!

— Чимназ в прошлом году школу кончила, поступала в медицинский, да не прошла, баллов не хватило.

— Ну ничего, в прошлом году не поступила — бог даст, в этом поступит.

— Посмотрим. Она теперь на факультет английского языка готовится, раздумала врачом быть.

— Квартирой доволен?

— Доволен, большое спасибо.

— Ты, кажется, три комнаты получил?

— Три. В центре города. И веранда есть.

— Это, если не ошибаюсь, в старых домах?

— Не ошибаешься.

— Эти старые дома просто прелесть: комнаты высокие, просторные…

Затрезвонил на столе один из телефонов. Фарадж снял трубку.

— Заходи минут через десять, — говоря это, Фарадж Мурадов посмотрел на Кафара, и Кафар встал, едва дождавшись, пока друг положит трубку.

— Ну, так как же, Фарадж? Побеседуешь с моим начальством? — спросил на прощание.

— Посмотрим, что можно будет сделать, — ответил Фарадж, стараясь не встречаться с ним глазами.

Кафар выговорился, излил душу, и теперь ему полегчало — он шел, насвистывая, как всегда, когда у него бывало хорошее настроение. Свистел он, надо сказать, мастерски.

Вернувшись на участок, он не удержался, торжествующе рассказал Ягубу о своей беседе с секретарем райкома. Ягуб мрачно смотрел на него, но не сказал ни слова. Потом исчез куда-то минут на десять — пятнадцать и, вернувшись, беспричинно засмеялся Кафару в лицо. Смеялся и ничего не говорил, только тыкал в его сторону пальцем: ой, мол, не могу без смеха смотреть на этого простака. Удгел он, так ничего и не сказав Кафару.

Его поведение поразило Кафара. Он ничего не понял, но в конце концов опять расстроился и такой вот — огорченный, растерянный, отправился после рабочего дня домой.

Он шел по Приморскому бульвару, вновь перебирая в памяти свои разговоры с Ягубом, с каменщиком Садыгом, с управляющим Исламовым, с Фараджем Мурадовым, — и вдруг странная мысль пришла ему в голову: интересно, пойдет сегодня Фарадж на могилу матери или нет?

Мать Фараджа Лейла-ханум умерла в Баку, и похоронили ее на старом кладбище, расположенном в черте города. Два раза в год — в день ее кончины и накануне Новрузбайрама — Кафар обязательно приходил на могилу Лейлы-ханум, потому что при жизни Лейла-ханум очень его любила, не делала никаких различий между ним и своим сыном и очень переживала за них обоих, пока они учились.

Но однажды Кафара потянуло на могилу Лейлы-ханум в «неурочный» день — стояла зима, было холодно, снежно, и когда он собрался уходить, Фарида удивилась: «Куда-то ты в такую погоду?» — «Я сегодня ночью Лейлу-ханум видел… Знаешь, очень уж она жаловалась, корила меня за то, что я, неблагодарный, совсем забыл ее».

Фарида поморщилась:

— Пусть детей своих призывает, ты-то при чем! Кафар нахмурился.

— Не говори так…

Фарида снова хотела что-то возразить, но Кафар знал, чем ее припугнуть:

— Если тебе приснился покойник, да если к тому же он тебя зовет и ты не помолишься над его могилой или хотя бы не помянешь — плохо может для тебя все кончиться…

— Ну да, плохо! Что там может случиться-то!

— А помнишь, в тот день, на поминках, что молла говорил? Если покойник рассердится — он может прибрать к себе и еще кого-нибудь.

— Это правда? — побледнела Фарида.

— Не знаю, — пожал плечами Кафар. — Молла так говорил… Молла зря говорить не будет…

Фарида взволнованно сказала:

— Иди, конечно, проведай… тебе виднее. — Но не успела дверь за Кафаром закрыться, она в сердцах махнула рукой. — Как же, оценят тебя эти покойники! Ты бы лучше к живым подлизываться научился — хоть какая-то польза была бы…

Он слышал слова жены, но связываться с ней не стал. Что толку отвечать, если Фарида до сих пор не поняла, почему он не забывает Лейлу-ханум, и вряд ли поймет это когда-нибудь…

…Когда он добрался до могилы Лейлы-ханум, то обнаружил, что у изголовья, рядом с бюстом из черного мрамора, уже кто-то сидит. Человек очищал памятник от снега. Кажется, он услышал Кафаровы шаги, потому что вздрогнул и резко обернулся; на какое-то время оба замерли, пристально вглядываясь друг в друга.