Городской дождь (сборник)

— Почему через год? — спросила Ирка.

— Я уезжаю.

— На другой перекрёсток?

— В Африку. Где живут Бармалеи. Я геолог. И работаю за рубежом. Сегодня я уезжаю. Улетаю. А вы здесь работаете?

Ирка пожала плечами.

— Привезла показать свои картинки. Может быть, меня возьмут. Хотя вряд ли… Сомневаюсь.

— Только глупцы ни в чём не сомневаются.

— Хорошо, хоть не глупая.

— Ещё бы!

— Ну скажите на прощание ещё одну свою заповедь.

— Не забывай дальнего своего, — сказал он и ещё выше приподнял шапку.

Он думал о своём, а Ирка о своём.

— Может, не идти? — спросила она в страхе.

— Зачем же я вас подвёз? Всё будет хорошо. Слово африканца!

— А если плохо?

— А всё-таки она вертится! — сказал он.

Ирка посмотрела на листок. Под цифрами телефонного номера стояла подпись: «Николай». Она сунула листок в варежку и потянула папку. Он помог.

— Хотите, я вас подожду?

— Нет, я буду долго.

Она бы свернула, пожалуй, и пошла мимо ворот, но он смотрел ей в спину. Перед собой ей не было стыдно за себя, перед ним — да. А он ещё крикнул:

— Ни пуха ни пера.

В проходной подумалось: «Может быть, забыли заказать пропуск?» Хорошо бы! Но пропуск ей выдали, едва она назвалась.

Зато главного художника в кабинете не было. Ирка опоздала на добрых полчаса. «Вот и всё»… Но к ней подошёл молодой парень в замшевой куртке, именно парень по облику, может быть, из-за русых волос, и спросил, не она ли такая-то.

— А я вас жду.

Парень открыл дверь и пропустил Ирку в кабинет. Он оказался заместителем главного.

— Ну, раскладывайте.

Ирка прикусила губу, развязала папку и раскидала по полу свои картинки. Они не слушались, налезали друг на друга, а парень ждал. Наконец все листы улеглись. Пол разноцветно запестрел. Парень смотрел, почёсывая бровь. Сейчас скажет… «А, плевать!» — уговаривала себя Ирка и волновалась, кусала губы. Какими беспомощными казались ей эта Золушка с Принцем на клетчатом дворцовом полу, эта зелёная лужайка с декоративными цветами перед лестницей, на широкой ступени которой серебрилась туфелька, этот замок с рыжими стенами и острой крышей, эти сосны на круче, это море с лодкой, радужное, как павлиний хвост… её летние этюды… Зачем она их взяла? Как мало она ещё видела, как мало знает! Она сама чувствовала себя Золушкой в зимних сапогах, непригодных для бала. «В почтовый ящик!» — приговорила она себя, закрыла глаза и услышала:

— Это хорошо. А это очень хорошо… Здесь, конечно, есть свои ошибки, но вы нам нравитесь. Написать бумагу в институт?

Ирка сглотнула воздух, застрявший в горле, потому что она не дышала.

— Может, подождать главного?

Парень поправил хохолок надо лбом, обиделся:

— Я сам вижу. А он мне доверяет.

— Нет, правда, вам кажется, что я справлюсь?

— Хотите, чтобы я вас больше поругал? Ещё успею. Я пошлю бумагу.

«Вот и всё», — повторила про себя Ирка, выходя на улицу. Она и шла иначе, высматривая поблизости будку телефона-автомата. Надо позвонить маме. Позвонить отцу на работу… Здесь, на горе, дул ветер, папка качалась и сильно била по ногам, зябли руки, особенно пальцы.

Сунув руку в варежку, Ирка наткнулась на бумажку, остановилась, оглянулась. У ворот студии стояло много машин, но красного «Москвича» не было. Ирке вспомнилось, как он смешно и смело вилял задом, сдавая на перекрёстке, никто не знал, зачем и куда, пока он не остановился около неё. Судьба! Не хочешь, а поверишь… Она не поехала бы сюда. Это был не каприз, а что-то другое…

Взять да позвонить ему? Сказать: «Спасибо». Это коротко, но много. Она скажет: «Вы очень помогли мне сегодня, товарищ Коля».

Ирка стала придумывать фразу и вспоминать его лицо. Оно было не такое уж курносое. Когда он заломил шапку, открылись густые брови. А какие были у него глаза? Ведь лицо — это глаза. Глаза были всё время радостные.

Позвонила она только из дому, окончательно придумав вежливую фразу. В трубке зазвучали долгие гудки. Сейчас он подойдёт, и она скажет: «Здравствуйте, Коля». Он, конечно, позовёт на свидание. Это уж само собой. Но она скажет: «У меня всё хорошо. Спасибо вам». И положит трубку.

Гудки всё звучали. Может, он ещё не вернулся домой? А может, уже улетел в свою Африку?

Ирка звонила ещё три раза, долго ждала, но в трубке звучали только протяжные гудки.

Характеристика

— Не подпишу! — сказал Володя и встал, мотая головой из стороны в сторону.

Когда он злился, движения его становились учащёнными. И голова его сейчас не покачивалась, а тряслась, и надо было стиснуть зубы, чтобы перестать нервничать и взять себя в руки.

Главный инженер смотрел на него беспорочными голубыми глазами и улыбался, откинувшись на спинку своего мягкого вращающегося кресла. Кресло было обтянуто красной кожей, светло-серый костюм главного вписывался в него подходяще, как говорили Володины товарищи, и все в этом кабинете после ремонта выглядело благоустроенно-новеньким, всё улыбалось, как и сам его хозяин. Полированный, словно из воска отлитый столик под тремя телефонами отражал не только их разноцветные корпусы, но и солнце, полнился светом.

Селектор с кнопками напоминал музыкальный аппарат.

Правда, сам, главный, Спиридонов, не был новым человеком на заводе. Он пришёл сюда из Политехнического лет восемь назад, сначала работал в цехе, немногословно и разумно выступал на собраниях, и вот стал главным, несмотря на возраст. Спиридонов никогда не говорил: дисциплина. Говорил: чувство ответственности. По его словам это понятие вбирало в себя многое: отношение человека и к обществу, и к себе, рождало подлинный дух товарищества, а уж из всего этого сами собой складывались правила поведения на рабочем месте, да и всюду, которые почему-то только и называли дисциплиной.

Володя собирался уже уйти, но Спиридонов остановил его:

— Володя!

Он редко к кому обращался по имени и на «ты», и Володя остановился.

— Садись, — не сказал, попросил Спиридонов, всё ещё улыбаясь, но уже по-другому, проще и сердечней, без снисходительности и превосходства, которых сам он не замечал в себе, но другие, например Володя, стали замечать в последнее время.

А может, и сам он сейчас заметил, вот — сразу освободился от этого начальственного налёта. Он ведь был умный. Спиридонов и позу изменил, наклонился к столу, задвинул поглубже под него свои длинные ноги, а длинные руки сплёл на толстом стекле.

— Ну, что ты закипаешь, как чайник на конфорке? Думаешь, я не терпел? Ждал — друзья обомнут или сам опомнится в конце концов! Нет, напрасно! Ни черта он не поддаётся, а у самого воли — ни на грош! Сколько можно ещё с ним возиться? Что бы ты сделал на моём месте?

— Не знаю, — ответил Володя. — Дважды разбирали на комсомольском бюро, на собрании выговор дали, обсуждали, осуждали…

— Видишь! Ничего не помогает! — подхватил Спиридонов. — А талантливый парень, конечно!

— Все новинки в цехе обмотки — его работа. Его любят и ребята, и ветераны цеха, мастер своего дела, — повысил голос Володя. — Это факт.

— Я же и говорю — талантлив, не спорю, — Спиридонов снова улыбнулся. — Но ведь должно, если так, прибавиться ко всему чувство ответственности и за свой талант? А он всё понимает наоборот! «Чего другим не прощают, мне простят! Я, дескать, особенный»! Так?

Володя промолчал, пожал тяжёлым плечом. Плечо у него было прямо-таки медвежье. И пожимал он им всегда неловко, коротко, словно сам чувствовал его тяжесть. А Спиридонов закончил:

— Пьющий техник — не украшение завода. Ты об этом думал как комсорг? Ну вот… Подпиши характеристику, Володя. Возьми поправь, пожалуйста, если тебе что-то покажется чересчур. Характеристика с излишествами, это есть, ничего не скажешь. Но ведь надо, чтобы его приняли на эти курсы. Пусть повышает квалификацию, развивает кругозор!.. Может, и за ум возьмётся. Просто так уволить — жалко. Конец ему!