Эхо войны

Когда прибыли в город, туман уже рассеялся. Стоял хороший осенний день. Чем ближе подъезжали к Кировскому району, тем больше попадалось встречного транспорта и пешеходов. Только один бронетранспортер двигался в направлении к станции. Километра за два до предстоящего места работы машина уже с трудом пробиралась сквозь густую толпу. Трамваи и автобусы были переполнены. Десять тысяч жителей покидали свои дома. Свертки, сумочки, корзинки, чемоданчики, а у некоторых даже узлы… Но большинство идет с пустыми руками. Люди идут спокойно, без паники, с шутками, глубоко веря, что все окончится благополучно.

Ползет бронированная машина, и люди останавливаются, с интересом и уважением смотрят на солдат, машут руками, что-то кричат. Иван думает: надо бы в ответ помахать рукой, смотрит на своих товарищей, но лица у них серьезные, строгие, ответственные. Иван только сейчас обращает внимание на то, что и сам он сидит, словно аршин проглотил. Нет, это не специально он так напыжился. Такое у него состояние, будто только сейчас почувствовал всю страшную ответственность, какая на него ложится.

Медленно движется бронетранспортер. Его догоняют несколько грузовиков с милицией и солдатами. Это оцепление. Пятьсот шестьдесят человек с красными флажками, растянувшись на двадцать пять километров, оградят опасную зону во время работы. Пожарные и санитарные фургоны идут на свои посты.

В этот час особенно людно в кабинете председателя райсовета Нагорного.

— Из дома шестнадцать по Железнодорожной ушли все.

— Дом три по Куйбышевской готов!

— Улица Герцена закончена полностью!

Это ответственные за дома, кварталы, улицы докладывают, что население покинуло свои жилища. И вот уже весь район оцепления опустел. Только одна машина подполковника Бугаева и начальника милиции объезжает затихшие улицы.

В конторе путейцев расположился штаб Сныкова. Здесь же партийные и советские работники, директора остановившихся предприятий. И так непривычно выглядит здесь радист с походной рацией.

— «Резец один»! «Резец два»! «Резец три»! — раздается в эфире. — Я «Резец». Готовы ли приступить к работе? Прием.

— Докладывает лейтенант Иващенко. К приемке снарядов готовы.

— Говорит заместитель начальника станции Химичев. Паровозы и вагоны из южного парка угнаны. Поездов на подходе нет.

— Докладывает капитан Горелик! Все на местах. Транспортер в укрытии, прицеп подготовлен к погрузке. Разрешите приступать к работе! Прием.

— Приступайте.

Взвились в воздух три красные ракеты. Тревожно завыла сирена.

Работа началась. Тончайшая, ювелирная работа над огромной массой земли, над глыбами стали, чугуна, меди, над тоннами взрывчатки, сотнями оголенных взрывателей.

Сейчас самый страшный враг — земля. Ведь снят только самый верхний слой. Она под снарядами, она спрессована и зажата между ними, она налипла на взрыватели, и неизвестно, что в ней спрятано. Надо очистить землю, не касаясь металла, надо нащупать, что скрыто внутри нее. У каждого своя граница, четко обозначенная полость, которую предстоит вскрывать. Едва ли хирург, производя сложную операцию, работает столь трепетно, с таким напряжением воли, нервов, всех своих сил, как пришлось действовать сейчас воинам. Работали молча, сосредоточенно. И вот уже снята, очищена, сдута каждая крошка земли со всего эллипса площадью в шестьдесят квадратных метров. Сразу стало видно, какой снаряд брать первым.

Возле 203-миллиметрового фугаса лицом к нему становятся Иван Махалов, Дмитрий Маргешвили, Камил Хакимов.

— Приготовиться!.. Взяться!.. Приподнять! — звучит команда.

Такой тяжелый груз хорошо бы взять рывком. Но это категорически запрещено. Его надо не ото-рвать, а отделить от земли, как отделяют тампон от раны. И приподнять приказано только на один сантиметр.

Лежа на земле, капитан и старший лейтенант с противоположных сторон смотрят, не тянется ли к снаряду проволока. Они очищают землю снизу.

— Поднять! — раздается новая команда. Медленно разгибаются спины.

Обычно, если человек несет тяжелый груз, он идет рывками. Каждый шаг — рывок. Но здесь рывков не должно быть. И три солдата, три спортсмена-разрядника, тесно прижавшись друг к другу, движутся как один механизм. Нельзя качнуться, нельзя оступиться, нельзя перехватить руку. Плывет снаряд весом более семи с половиной пудов. Его шероховатое, с острыми выступами, изъеденное ржавчиной тело впивается в ладони. Это хорошо. Он может содрать кожу, но не выскользнет.

К огромному с открытым бортом прицепу, на одну треть заполненному песком, ведет помост. Медленно плывет над ним снаряд. И вот уже все трое ступили на прицеп. Ноги вязнут в песке. Впереди для ноши в песке приготовлена выемка — «постель». Снаряд опускают туда бережно, будто кладут в постель грудного ребенка.

Теперь надо идти за вторым. Но на поверхности нет ни одного снаряда, который можно было бы поднять, не задев соседние. Начинается более сложная и. опасная работа. С предельной осторожностью приподнимают немного с одной стороны тяжелый снаряд и освобождают легкий. Работа только началась, а на лбу людей уже первые капельки пота.

Шестнадцать снарядов откопали, перенесли и уложили. После такой тяжелой работы руки немного дрожат.

А вот теперь надо снова очищать землю. Надо, чтобы руки не дрожали. И уже не за рукоятки, а за лезвия саперных ножей берутся люди. Берутся так, чтобы жало выступало между пальцами, как безопасная бритва из станочка. И вдруг высоко над головой вспыхивает огромная красная лампа. В ту же секунду сильный и резкий звонок, как на железнодорожном переезде, оглашает все вокруг. Это сигнал о том, что идет пассажирский поезд. И в подтверждение голос в эфире:

— «Резец»! «Резец»! Я «Резец три». В поле зрения поезд Москва — Тбилиси. Прекратите работу.

— А-а, черт его несет! — в сердцах бормочет капитан.

— Это за мной подали, — тихо говорит Маргешвили, обращаясь к Махалову. — Мне в Тбилиси пора. — Но шутку слышат все, и все улыбаются.

Спустя несколько минут лампа погасла, умолк звонок. Химичев сообщил по рации, что можно продолжать работу. Капитана вызвали к аппарату, и он пошел в укрытие, где находилась рация.

Иван Махалов счищает землю. Сбрил тоненький слой, протянул нож, чтобы снова пройтись по этому же месту, и вдруг резко отдернул руку. На сердце будто растаяла мятная конфета: сердце обдало щемящим холодком. Это был не страх. Страшно, наверное, бывает под пулями. Было жутко. Под слоем земли, которую он собирался снять, будто вздулась тоненькая, как кровеносный сосуд, жилка. Она шла от взрывателя 152-миллиметрового снаряда и исчезала где-то между другими болванками.

— Что случилось? — спросил Поротиков, обратив внимание на застывшего солдата.

Махалов ничего не ответил. Он молча показал рукой на жилку.

— Все в укрытие! — скомандовал старший лейтенант.

Солдаты молча поднялись и пошли.

Поротиков внимательно осмотрел изъеденную временем проволоку. Местами сохранилась изоляция, сгнившая, мягкая, как глина. Местами видны тоненькие, оголенные нити.

Старший лейтенант берет узкий обоюдоострый нож, вернее, что-то среднее между ножом и шилом. Начинается в самом полном смысле слова граверная работа.

Оказалось, что проволока прикреплена к колечку чеки, вставленной во взрыватель. Чека диаметром не больше двух миллиметров. Сделана, видно, из особого сплава. Железная давно бы превратилась в труху. Но и эта проржавела так, что и не поймешь, на чем держится… Будь это новая установка, чеку легко было бы придержать рукой, чтобы не выскочила, и перерезать проволоку. Но сейчас к чеке прикасаться нельзя. Кажется, что она может переломиться от ветра. Тогда, ничем больше не удерживаемая, пружина разожмется, острый стержень ударит в капсюль. Взорвется весь склад.

Запыхавшись, прибежал капитан.

— Да-а, — протянул он, посмотрев на чеку. — А ведь в снаряде такого калибра чеки не бывает. Специально сделали.

Начали искать, куда ведет второй конец шнура. Теперь за шило-нож взялся капитан. Он уже освободил от земли сантиметров сорок проволоки, когда показался второй конец.