У Белого Яра

— Снявши голову, по волосам не плачут, — рассеянно отозвался Губанов, продолжая пытливо изучать добротную лубковую корзину. Поперечные и продольные дранки ее были сплетены так плотно, что, казалось, налей в корзину воды и ни одна капля не просочится.

— В следующий раз рекомендую принимать передачу по ночам, когда мы уже будем спать, — не унимался Климов.

Губанов промолчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Вдруг лицо его просияло.

— Эврика! — крикнул он и, когда к нему подошли остальные, возбужденно прошептал: — Сюда... в переплет... можно вложить записку...

К этому предложению отнеслись по-разному: впечатлительный Лавр не удержался от бурного выражения радости, медлительный Климов вопросительно вскинул густые, сросшиеся у переносицы брови, а осторожный Зайцев спросил:

— Володя! А ты хорошо знаешь свою невесту? Уверен в ней?

Губанов густо, по-мальчишески покраснел.

— По совести говоря, знаком с ней недавно...

— Не подойдет, дружище! — решительно заключил Зайцев. — Для такого дела нужен надежный, проверенный товарищ!

...Когда Наташу ввели в комнату свиданий, там толпилось уже много людей. Тут были женщина с бескровным, испитым лицом, державшая за руку шуструю девочку с ярким бантом в тоненькой косичке; девушка, которая то и дело поправляла цветастую косынку, сползавшую с непокорных кудрявых волос; угрюмый мужчина в пенсне, по виду банковский служащий; старик и юноша, в которых без труда можно было узнать отца и сына. В сторонке стояла сухонькая старушка в кашемировом платье с глухим воротом, обрамленным кружевами, и пышными буфами на плечах. По морщинистым щекам ее катились крупные слезы.

Наташа невольно поежилась: чем-то нежилым, заброшенным веяло от этой грязной, полутемной комнаты с давним, устоявшимся запахом плесени и сырости. Узкое оконце пропускало жидкий серенький свет; его чуть усиливала электрическая лампочка, горевшая вполнакала. Посреди комнаты от пола до самого потолка высилась толстая решетка. Через шаг от нее находилась другая такая же решетка. Они образовали тесный коридорчик, в который выходила дверь со двора тюрьмы.

Через эту дверь и ввели заключенных.

— Мамочка, папка пришел! — пронзительно крикнула девочка с бантиком в косичке и потащила мать к решетке.

Вместе со всеми кинулась туда и Наташа. Но, заметив, что старушка от волнения не в силах двинуться с места, вернулась, обняла ее за плечи, подвела к решетке. В толпе заключенных Наташа не сразу заметила Лавра.

— Наташа!..

Прямо перед собой, за второй решеткой, она увидела высокую фигуру брата и, ощутив мгновенную слабость, схватилась за железные прутья.

— Не узнала... У тебя такая бородища...

— Отойдите от решетки! — послышался сиплый голос надзирателя.

В комнате стоял сильный гул. Наташа с трудом различала голос брата. Надзиратель, медленно прохаживавшийся по коридорчику, не сводил с нее настороженного взгляда. И все же Наташа улучила момент, сказала:

— Четверть с молоком... пробка...

По выражению его заблестевших глаз Наташа догадалась: понял!

Гулкий звонок возвестил конец свидания. В комнате сразу стало тихо. Конвой окружил заключенных, и они медленно пошли к выходу. Повлажневшими глазами Наташа смотрела в спину удаляющегося брата и все ждала, что он оглянется. И он оглянулся, махнул ей рукой.

Вернувшись в камеру, Лавр долго рассказывал о своем свидании с сестрой, но, сам не зная почему, умолчал о ее загадочном намеке. Он с нетерпением ожидал передачу, а когда ее принесли, помрачнел: все, что находилось в корзинке, хранило на себе явные следы чужих рук. Пышный каравай хлеба был надрезан с краев и посредине, у свиного шпика надорвана кожица, туалетное мыло распечатано, табак высыпан из кисета.

— Вот проклятые ищейки! — ворчал Лавр, угощая друзей.

— А ты, собственно, чему удивляешься? — с добродушной иронией спросил Климов, с аппетитом прожевывая кусочек шпика с розоватой прослойкой мяса. — Ведь это обычная тюремная проверка.

Трапеза закончилась в унылом молчании. Лавр был расстроен настолько, что, раскупорив четверть с молоком, рассеянно бросил бумажную пробку.

— Стоп, дружище! — воскликнул Зайцев, поднимая пробку с пола и осторожно развертывая ее. В самой середине находился клочок чистой бумаги. Измятый, он внешне ничем не отличался от бумажных полосок, из которых была скручена пробка.

Все с любопытством наблюдали за тем, как Зайцев бережно разглаживал его.

— Спичку!

Зайцев осторожно поджег уголок листка. Красный язычок пламени жадно заскользил по бумаге, и вслед ему на ажурной пленке пепла проступили буквы, написанные молоком. Зайцев быстро читал: «У Кузьминых штаб контрразведки... За нашим домом установлена слежка... Сообщите, когда ожидается суд?.. Мужайтесь!.. «Дедушка» действует...».

В записке, видимо, была еще одна строчка, но огонь поглотил ее раньше, чем глаза Зайцева смогли уловить мелькнувшие буквы. От сгоревшего листка осталась крохотная серая кучка пепла, и Зайцев, не отрываясь, глядел на него, пытаясь проникнуть в тайну непрочитанных слов. В них, быть может, и заключался главный смысл записки.

Но и то немногое, что удалось прочесть, возродило искру надежды. До сих пор о положении в городе они лишь смутно догадывались по тем немногим отрывочным и туманным намекам, что делались им на допросах. И вот, наконец, пришла первая весточка с воли!

«Дедушка» действует!..». О многом сказала эта скупая строчка Наташиного письма. «Дедушка» — это стрелочник Репнин. Он не одинок. В депо имеется крепкая партийная группа: Вотин, Шпанов, Салов, Авдеев, Бабушкин...

Нет, не все еще потеряно! На свободе остались верные боевые товарищи, которые сколачивают большевистское подполье. Им нелегко. На каждом шагу их подстерегает опасность. Ради успеха общего дела подпольщикам должны помогать все. Даже те, кто находится в тюрьме. Как лучше установить связь с теми, кому удалось избежать ареста, кто с риском для жизни действует в эти дни на свободе? Как переслать записку «Дедушке»?

Лавру не спалось... Да, думал он, среди нас не оказалось трусливых, малодушных людей. Все стойко выдерживают тяжкие испытания в тюрьме. И все же одного этого недостаточно. Надо что-то предпринять. Но что?

Устроить побег! Лавр еще не имел определенного плана, ему еще не было ясно, как все это должно произойти, но он вдруг почувствовал прилив сил.

Утром, до подъема, когда камера еще спала, он разбудил друзей, поделился с ними своими мыслями. К его удивлению, никто не высказал твердого мнения. Обиженный Лавр весь день не находил себе места, ни с кем не разговаривал. А Зайцев, Климов и Губанов были оживлены и, казалось, не замечали скверного настроения Лавра, который молчаливо лежал в дальнем углу нар. К нему неожиданно подсел Собакин и тоном заговорщика зашептал:

— Они боятся... А ты не падай духом... Бежим вместе.

— Ты это о чем? — хмуро спросил Лавр и угрожающе придвинулся к Собакину. — Вот что: если что слышал — забудь! Да смотри не проболтайся, не то...

Собакин в страхе отпрянул. «Дернуло же меня за язык, — боязливо размышлял он. — Нет, лучше не вмешиваться в их разговоры. Упаси бог, заподозрят... Буду держаться в сторонке».

— Ты чего дуешься? — спросил под вечер Зайцев. — Дело-то ведь не шуточное. Обмозговать надо...

— Выходит, я наобум собираюсь действовать? — сердито буркнул Лавр.

— Да ты не горячись. Сам знаешь: один ум хорошо, два лучше...

— Не два, а четыре, — весело вставил Климов. — Мы с Губановым разве не в счет?

Лавр примирительно улыбнулся.

— Пусть в начале каждый подумает про себя, — продолжал Зайцев, — а потом все обсудим сообща.

— Тут без риска не обойтись! — с жаром говорил Лавр, стараясь рассеять сомнения друзей. — Да ведь другого выхода у нас нет. Мы должны или безропотно покориться судьбе или попытать счастья. Я — за последнее. Уж коли умирать, так с музыкой.

И они договорились: бежать во время суда или в тот момент, когда их поведут на очную ставку в следственную комиссию. По их расчетам выходило, что для нападения на конвой достаточно двадцати смелых, хорошо вооруженных людей, в остальном их выручит неизбежная в таком случае паника. Если это случится днем, они сумеют пробиться к Тоболу, переплыть на заранее припасенных лодках, а там на лошадях ускакать на Увал. В ночное же время им под прикрытием темноты, возможно, удастся скрыться в самом городе.