У Белого Яра

«Хлюпик... нестоящий человек!» — неприязненно думал Аргентовский и все же приглядывался к новичку, которого чаще, чем других, вызывали на допросы.

Неожиданно Собакин осмелел: стал он дерзок с надзирателями и однажды отказался пойти на допрос. Его били прямо в камере. Держался он молодцом.

После этого случая Лавр заметно изменил к нему отношение, перестали чуждаться его и другие.

В камере ни для кого не являлось секретом, что старик-надзиратель благоволит четырем друзьям. От этого выигрывали все: дольше обычного продолжались прогулки. Лавр жадно вдыхал больными легкими свежий воздух, возвращался повеселевшим.

Зайцев продолжал брать у надзирателя религиозные книги и так вошел к нему в доверие, что тот сам стал приносить допотопные номера журнала «Нива», душещипательные романы, у которых не было ни начала, ни конца. Скуки ради эта «беллетристика» прочитывалась всей камерой.

Как-то двое суток дежурство нес ненавистный для всех молодой надзиратель. Камера приуныла: с уходом доброго старика рушились надежды связаться с «волей».

Но опасения друзей оказались напрасными: старик вскоре появился, добродушно буркнул:

— Прихворнул немножко...

После ночного отбоя он тихо вошел в камеру, незаметно сунул Зайцеву вчетверо сложенный газетный лист. Это был военный бюллетень, издаваемый белочешской комендатурой в Кургане.

Аргентовский, Климов и Губанов, стараясь не потревожить остальных заключенных, подсели к Зайцеву и при тусклом свете догорающей свечи с трудом прочитали хронику:

«Вчера во время боевых операций нашего добровольческого отряда в районе Усть-Суерской убит главарь партизан Пичугин. Пытаясь спастись от плена, он бросился в Тобол, намереваясь перебраться на правый берег, но был сражен меткой пулей и утонул.

Как сообщают из Усть-Суерской, по просьбе нашего командования группа здешних рыбаков сетями вылавливает труп Пичугина. Поиски пока результатов не дали».

Новость ошеломила, не хотелось верить, но сознание неумолимо подсказывало: а если это правда? Тогда конец мечтам, рожденным партизанским движением, связанным с деятельностью Пичугина.

— Провокация! — убежденно говорил Лавр, но в душе не стихала тревога: «Дмитрий горяч, полез в бой, а силенки, видать, не рассчитал...». И тут же гнал эту мысль: нет, не мог Пичугин бесшабашно ставить под удар общее дело! Может, и потерпел отряд поражение, но вины командира в том нет!

День прошел в мучительных сомнениях. Казалось, невозможно установить истину.

Разгадка пришла неожиданно.

Каждое утро кто-нибудь из заключенных заглядывал в окно, через которое был виден угол Телеграфного переулка. Вот и сегодня кто-то, примостившись на спины товарищей, осторожно пристраивался к окну.

— Товарищи! — крикнул он. — Сигналы какие-то!

В мгновенье ока на живую пирамиду забрался Губанов. Он увидел гурьбу ребятишек, сидевших на тротуаре, перед которыми стоял Цыганок. Одет он был в форму корабельного юнги, в руках держал синий флажок и матросскую бескозырку. Он что-то крикнул, и мальчишки, вскочив, отбежали на середину мостовой. Повернувшись к малышам, Цыганок начал взмахивать флажком и бескозыркой.

Повернувшись к малышам. Цыганок начал взмахивать флажком и бескозыркой.

Губанов, читая морские знаки, беззвучно шевелил губами.

— Что там, говори! — нетерпеливо спрашивал Климов.

— Сейчас... Сейчас...

Цыганок, ловко подражая детской игре, просигналил еще раз все сначала, позвал ребят, и они кинулись наперегонки.

Спрыгнув, Губанов тихо промолвил:.

— Цыганок передает: «Пичугин расстрелян...».

Те, кто лежал, поднялись с нар; с минуту все стояли в скорбном молчании.

— Друзья! Оповестим тюрьму о гибели нашего боевого товарища, — сказал Зайцев и подошел к стене; быстро и уверенно начал выстукивать: «Без суда и следствия расстрелян Пичугин... В знак протеста объявим бойкот тюремной администрации... Призываем к сплоченности... Будем держаться стойко!».

Прервав выстукивание, Зайцев внимательно посмотрел на решительные лица друзей и уже без колебания закончил: «Группа большевиков».

Десятки людей передавали слова печали и гнева из камеры в камеру, с этажа на другой. Не прошло и часа, как вся тюрьма знала о случившемся.

Заключенные пели «Марсельезу», стучали в стены и двери. Петька-Рваное ухо всполошился, самолично выехал в контрразведку, в тюрьму вернулся вместе с Грабчиком и Постниковым. В сопровождении надзирателей и усиленного конвоя они начали обход камер. Всюду повторялось одно и то же: их бойкотировали демонстративным молчанием.

Убедившись, что мирными средствами не сломить волю людей, комендант города и начальник контрразведки предложили Петьке-Рваное ухо не останавливаться перед крутыми мерами принуждения. Заручившись их согласием, тот распоясался: из каждой камеры было посажено в карцер по одному человеку, заключенных лишили прогулок, уменьшили им и без того скудную пищу.

В тюрьме воцарилась могильная тишина.

Из семнадцатой камеры был уведен в карцер Собакин, но в тот же день вернулся и был какой-то странный: то заговаривал со всеми, нес околесицу, то вдруг замолкал. Его оставили в покое.

Через неделю прогулки возобновились.

Эти короткие минуты были по-особому дороги заключенным. Их выводили на задний двор тюрьмы, выстраивали гуськом, и люди начинали медленно двигаться по замкнутому кругу. В центре его надоедливо маячила фигура надзирателя, по бокам стояли равнодушные конвоиры, и все же человек испытывал радость: над головой не мрачные каменные своды, а голубое чистое небо и ослепительно сияет солнце, где-то в вышине поют птицы. А за тюремной стеной в пышном зеленом наряде тополя и клены, слышатся звонкие голоса детей... Жизнь торжествует!

...Губанов не ошибся: парнишкой, просигналившим в тюрьму печальную весть, был, действительно, Цыганок, который первым узнал о гибели Пичугина.

Произошло это так.

Дед Никандр, простившись с Пичугиным, отправился из Усть-Суерской пешком. Шел он степью, минуя деревни, и на третий день добрался до Кургана. За долгую жизнь ему ни разу не довелось побывать в уездном городе, и теперь он горько жалел об этом. Целый день пробродил он по незнакомым улицам, с трудом отыскал нужный адрес, но зайти к Аргентовским не решился: на улицах то и дело появлялись военные патрули, говорившие на чужом, незнакомом языке.

Лишь поздним вечером, когда окраины города погрузились в темноту, Никандр осторожно постучал в закрытые ставни домика Аргентовских. Встретила его Анна Ефимовна. Узнав, что незнакомец пришел к Наташе по поручению Пичугина, старушка ни о чем не стала расспрашивать, впустила его в дом и попросила подождать дочь. В полночь чуткое ухо деда, дремавшего на диване, уловило приход девушки: он слышал, как она снимала туфли на кухне и о чем-то негромко переговаривалась с матерью. Когда Наташа вошла в комнату и зажгла свет, гость был уже на ногах.

Они проговорили остаток ночи.

Утром Никандр ушел отсыпаться на сеновал, а Наташа, не теряя времени, отправилась к Репнину. Она волновалась, зная, что этот рабочий видел Ленина, разговаривал с ним, и очень гордилась своим заданием. Скупой на слова Репнин, услышав о посланце Пичугина, сказал коротко: «Посоветуюсь с товарищами. Загляни под вечерок».

Вечером Репнин встретил Наташу с сияющим лицом.

— Поможем партизанам оружием. Наши деповские и ребята с консервного обещали достать сотни две винтовок. А вот с гранатами плоховато.

— Будут гранаты! — воскликнула Наташа и покраснела...

Репнин смотрел на девушку выжидательно. Он и не подозревал, какую сладостную встречу вспоминала она сейчас.

...Незадолго перед белочешским мятежом Саша Громов привез в дом Аргентовских большой тяжелый ящик. Наташа была одна.

— Дай заступ, — попросил он.

Наташа, счастливая, что снова видит этого веселого мичмана, стояла не шевелясь, не поняв его просьбы. Изо всех сил старалась она казаться равнодушной и не могла.