Союз молодых

— На-ко, что выдумали, — говорили про себя колымчане с искренним удивлением. — Без сети, без невода промыслили едушку.

Но к утру получилась перемена. Кунавинский бог оказался и мстительным и чутким. На Митькино насмешливое слово он ответил потопом, как при праотце Ное. Хлынула сверху вода, как это бывает на северных реках, и к вечеру затопила и верши и прясла и поднялась до краев берегового яра. Недопески поехали в лодках, но плыть приходилось как будто в вышине и из лодки можно было заглядывать через берег и видеть зеленую тундру до чернокаменной Едомы. Едома — это гряда на запад от Колымска.

К плотине было не приступиться. Течение рвало и несло, и можно было видеть, как гнутся и трепещут еловые вершинки под водой. Викеша покачал головой.

— Мережи-то где ловить будем, разве на заимке Веселой?

— Все этот поп напортил, — угрюмо сказал Гагарленок. — От бога отбил. Язык у него ядовитый.

— Так неужто покоримся! — вспыхнул Берестяный Микша. — Попу али богу, али чорту, прости господи, да ни в жисть, ни за что!

— Даешь рыбу!

Он вскочил, рискуя опрокинуть лодку, и протянул вверх с угрозой руку.

Все недопески вскочили и подняли руки и крикнули:

— Даешь рыбу!

Это было похоже на заклинание.

Викеша плечами пожал:

— Нет рыбы, так есть птица.

— Здесь ничего не выходит. Бабы, купцы да попы. Мешают своим духом. Митька-то старался, теперь нам надо постараться. Какие же мы молодые? Поедем на озера за птицею. Там на слободе добудем, как надо, и никто не помешает.

— Даешь птицу!..

XVIII

У колымской молодежи было любимое местечко. Оно называлось «на бревнах». Бревна лежали на самом берегу, пожалуй, лет двадцать. Их приплавили сверху на постройку прибавочного флигеля к полиции в пышные исправничьи дни. Но теперь, разумеется, было не до стройки. Были они такие огромные, что даже распилить их на дрова никто не покушался.

Зато собираться на бревнах было чрезвычайно удобно, конечно, не большими компаниями, а отдельными парами. Каждое бревно представляло скамейку и, если угодно, кровать. В первые августовские ночи, которые приходят на Колыму, густые, как чернила, начинались свидания на бревнах, объятия и вздохи.

В августовскую ночь Аленка-поречанка вышла на бревна к Викеше Русаку. У ней были на уме не любовные утехи, а серьезные дела. Максолы собирались на совет по поездке за птицей, а максолок к себе не позвали.

— Значит, нас не берете? — опросила Аленка сердито.

Викеша молчал.

Аленка неожиданно закинула ему руки на шею и прижалась в темноте к его жесткому широкому плечу.

— Меня возьми, — пролепетала она своим шепелявым говорком. Вышло у нее: «меня вотьми».

Ей было только пятнадцать лет, и она вообще обниматься еще не любила. Когда приставали к ней парни, она отбивалась, щипалась, царапалась, как кошка.

Но кошки при случае умеют тоже мурлыкать.

— Вотьми меня!

— Сами не знаем, как ехать! — возразил неохотно Викеша.

Аленка откинула голову.

— А я все-таки поеду! — сказала Аленка с привычным упрямством.

Викеша молчал.

— Матка твоя за медведем ходила, — сказала Аленка. — Пусть мы хоть за птицей!.. Поедем, все равно…

И Викеша поступился и молвил:

— Попробуйте, езжайте.

Так через день сплыли по Колыме четыре карбаса, нагруженных доверху живым человеческим грузом, максолами Колымска. За карбасьями были завязаны стружки и легкие «ветки» [30]. Девчонки ехали отдельно от мальчишек. И даже подняли на мачте особый флажок и вместо обычных букв С М, «союз молодежи», вышили С Д.

То был не девиз меньшевистской социал-демократической партии. То был союз еще более древний: «Старые Девы». И этим девчонки хотели сказать, что им мальчишек не нужно.

С собой захватили максолы и девы метательные доски да дротики, ружья да луки со стрелами. Дорожные запасы были в реке или в воздухе. В амбаре на их долю нашлось по три горсти муки, да и то окаменелой, подмоченной, вязкой, как глиняные комья. Да еще по десятку хачирок, тоненьких, как пленки, таких, какими и собаки брезгают.

Было их 17 человек мальчишек и полдюжины девчонок.

По полой воде лодки стремительно сплывали вниз. Плесо за плесом развертывалось и свертывалось, как гладкое полотна. В первую ночь пристали к мысу и долго искали хорошего местечка, где развести огонь. Все было затоплено. Река переливалась через свои берега, и каждая низинка стала затоном или озером. Костер развели перед самым утесом. И, когда заварили мучную болтушку и смородинный чай, из утеса неожиданно вылез какой-то толстый зверь, попал в огонь, опрокинул и чайник и котел. И пока он отплевывался и отфыркивался дымом, они его убили просто палками. Это была россомаха. Уходя от наводнения, она явилась на ночлег раньше максольской команды и поплатилась за свою раннюю поспешность и позднюю медлительность.

Россомаха медвежьей породы, но вместе и куньей, и мясо ее не годится на еду. Впрочем эта россомаха опрокинула котел и влезла в огонь добровольно, как будто желая изжариться. И на этот раз они поужинали жестким куском россомашины, поджаренной на угольях, чтоб уничтожить ее неприятный запах.

На втором ночлеге река послала им настоящий промысел. То был дикий олень, согнанный с другого берега каким-то сердитым лесным жителем, возможно, медведем, опустившийся в реку как раз против огнища. Он плыл через реку, как будто на маяк, и заметил одновременно рыжий огонь на берегу и легкий челнок, вылетевший навстречу, как злая змея.

Оленье мясо было получше россомашьего. Это была настоящая, правильная, речная еда.

От Черноусовой протоки свернули на запад и выплыли на тундру. Здесь пошли по переузьям к горлам, переходя из озера в озеро по глубоким извилистым вискам. Стали попадаться линялые гуси и крохали. Они подрезали им шею развилистой сатиной, пущенной с узенькой дощечки навесно по воде. И вечером котлы их были наполнены мясом, молодым и душистым.

Девчонки, добывали себе свое мясо сами. И разводили особый костер. У них было так чисто, уютно, подметено по ночевищу и устлано хвоей.

И когда ребятишки пришли к ним в гости, они пропели им насмешливую песню.

Они плясали и щелкали пальцами у парней перед носом. И плевали в их сторону, словно обрызгивали водой застенчивого Бонданды. И так обруселые потомки и наследники юкагирского Бонданды убрались ни с чем восвояси.

В поселке Горлах стали дневать. Обитателей не было. Промысловые избушки были не заперты и пусты. Там не было имущества. Даже мусор и обычные рыбьи кости подъели песцы да россомахи.

Сторожевая башня еще не до конца рассыпалась. Верхняя связь стояла на земле, словно кто-то огромный и сильный снял ее сверху да так и поставил на землю.

Нижняя часть совершенно исчезла.

И Машуха Широкая стала, по обычаю, рассказывать, не дожидаясь приглашения:

«В досельное время сюда наезжали речные с Колымы за промыслом чира, и старики им говорили: «Опасно ходите!» Было опасение от чукоч. И на башне днем и ночью стоял часовой и смотрел в тундренную сторону. Однажды осенью промысел был грудный; рыбы, как грязи. И заметил народ: с чего-то воронье летит с тундры на гору и все каркает, все каркает.

«Один старичок говорит: — Вы как себе хотите, а я уйду на реку. Это не к добру! — Котомку за плечи, кликнул сынов и пошли. А другие безо внимания. Вот и набежали на них чукчи, кочешные головы, мужиков перебили, баб, девок по рукам разобрали. А двоих молодцов стреляли и стреляли до последнего. Бегают кругом майдану [31], сколь их ни стреляют, а не могут попасть. Они стрелы меж пальцев ловят, стрельцам отбрасывают.