Союз молодых

— Сама разберу!

— Уйди-ка ты, постылый! Сдам сама с весу, пудами. Нечего тебе тут делать! Уходи!

И Митька поклонился и ушел.

В эту неделю лучшие дома Колымы обратились в мастерские для расщипки полотняной корпии. Словно воротилось время Крымского похода, когда вся уездная Россия расщипывала корпию для раненых. Нащипанная корпия раненым тогда не попала. Но из колымских расщипанных ниток те же казачки и купчихи связали три огромных мережи для средних прясел «череза». Гаврилиха сама принесла их в «кимитет», — бывшую полицию уже называли комитет.

После того Гаврилиха стала ревностной сторонницей колымского диктатора.

— Так и досельные делали, — говорила она. — В досельное время, когда еще был не Колымск, а Собачий Острог.

Опираясь на это сочувствие, Митька объявил деревянную повинность. Он устроил рабочие партии не только по классам, но также по полу и возрасту. Была партия купеческих старух, которая должна была доставить тридцать вязок резаного тальнику; поповская партия — тридцать двухсаженных слег; больничная команда — ивовые свясла, пятьдесят. Казаки, якуты, чиновники, никто не был изъят. Временное «народное правление», Трепандин и Качконок, в виде особого штрафа за свою политическую дерзость, давали двадцать саженей, совершенно приготовленного прясла.

Долго рассказывать, как забивали копрами обточенные сваи, навязывали прясла, выплетали ивовые морды, пузатые, как бочки. Два месяца работала шальная Колыма над шальною затеею шального диктатора Митьки. Непривычные руки купцов и попов стучали топорами. Проливали чиновники пот вместо нелепых бумаг над свяслами, свитыми из ивовой коры.

Митька спал и дневал на стройке. Равнял, переставлял и прясла и самих работников. Даже губернатор Завойко, памятный в летописях севера, равнявший когда-то население в камчатских деревнях, чтобы ни одна не смела перерасти другую, не мог бы ни в чем переплюнуть колымского диктатора. Меньшие и большие люди даже перестали грызться. Они ждали с нетерпением, чем кончится это невиданное дело. В последнюю субботу перед Ильиным днем совершилось небывалое. Река была перетянута с берега на берег узким пояском лиственичных свясел с воротами и ивовыми вершами. Волны цедились сквозь утлую плотину, как сквозь частую зеленую гребенку, и процеживались, вниз, не сдвинув ее с места. Надо было загружать мережи и потом собирать новый общественный промысел.

И тогда Митька открыл свои карты и выпустил новый декрет о трудовом распределении общественной рыбы. Он объявил, что согласно декретам революции паи выдаются: старикам и старухам три четверти, детям до десяти лет полная, беременным женщинам — с четвертью, т. е. пай с четвертью, — кроме нетрудовых элементов и служителей религиозных культов.

Положим, служители религиозных культов беременны вообще не бывают. Но намерения Митьки были совершенно ясны.

И тут начался в Колыме так называемый трудовой бунт нетрудовых элементов. Они застукали Митьку в комитете и стали показывать ему свои непривычные ладони, набежавшие мозолями, действительно кровавыми.

— Разве же мы не работали?

— Коровьим потом, — откликнулся Кешка Явловский, богатый якут, плохо говоривший по-русски. Он хотел сказать: кровью и потом, а вышло у него по-коровьи. И Митька усмехнулся и показал им свой собственные ладони, крепкие и жесткие, как еловая доска.

— Десять вязок фашиннику я вынес из лесу на своих старых плечах, — заплакал отец Алексей. — Не будет вам счастья, не будет.

— Обойдемся без вашего счастья, — откликнулся Митька.

Тогда трудовые ладони нетрудовых элементов стали сжиматься в тугие кулаки и подскакивать к Митькиному носу.

— Постойте, товарищи, — сказал Митька весьма хладнокровно, — вот вам последний декрет: отдайте одежу, какая у вас лишняя, опять же дома у вас лучше, дрова, у Макарьева на десять годов заготовлено дров. Все поровняйте, тогда я поровняю паи.

Вечером старая Гаврилиха прислала свою внучку в «кимитет».

— А бабушке как?

— Бабушке Гаврилихе пай за общественные заслуги, — галантно ответил диктатор.

В воскресенье загружали мережи. Духовенство, ионы и дьячки вышли в облачении на площадь с крестами и хоругвями благословить промысел. Был, кстати, Ильин день, большой колымский праздник. Попы не спросили разрешения, а у Митьки духу нехватило запретить. Пропели молебен, и саженный Кирик затянул своим кислым баском: «Державному, правящему колымскому народу многая лета!» И тогда вышел отец Палладий Кунавин и сказал проповедь. Он начал ее в резких тонах и стал говорить о жадных богачах, отнимавших у бедного последнюю сельдятку и снимавших со вдовы единственную ровдужную парку.

Слушатели крякали, все это соответствовало подлинным житейским делам.

— За грехи богачей разгневался господь и послал недолов. И надо прогнать богачей из храма трудового, как же и господа их прогнал из храма иерусалимского. Надо смирить их дележами, реквизициями, конфискациями.

Он твердо выговорил эти незнакомые слова, вместо обычной колымской макаризации. Большие люди слушали и менялись в лице. Поп перешел на сторону простого народа. Так отец Кунавин приобрел себе новую славу красного священника.

И дальше пространно говорил отец Кунавин о волках, овцах и пастухах. И волки выходили, конечно, купцы, а овцы — мелкота, трудовая и трусливая. Пастухи же суть пастыри добрые, учители, полагающие душу за други своя. Тут он говорил о политических борцах и указывал между ними поповичей, начиная от Сперанского и кончая Чернышевским.

Колымчане кивали головой. Они политических знали. Бывали между ними и такие из поповского роду, которые умели служить за дьячка и попа и пели обедню, — положим, когда выпьют, и совсем не церковную, а другую, такую оборотную, забористую, с перцем: «Отроци семинарстие, среди кабака стояще, пояху!..» и прочая неудобописуемая.

А Кунавин заливался соловьем:

— Трудовое священство страдало с народом от насилия властей и корысти торгующих.

Поречане разинули рот. Такие словеса, кудрявые и хитрые, были им в диковину.

— В трудовом единении с господом будем залечивать голод и холод, и благословит бог труды рук наших обильными плодами. Если же в разделении с богом и священством — не благословит бог труда нашего и не соберем плода рыбного ни в реках бегущих, ни в озерах широководных, — не будет нам рыбного промысла…

Из этой проповеди вытекало ясно: трудовому священству надо дать пай наравне с молодыми недопесками и всякой общественной службой. Если же не дать, то не даст бог рыбы.

От угрозы молодые нахмурились, а жители струхнули:

— А ну, как и вправду не даст, что тогда?.. Столько работы понапрасну, — как будем жить?

Но Митька вышел вперед и сказал добавочную проповедь, тоже о божественных вещах:

— Бог, кровь, веру… Богородицу, печенку, селезенку… Рыбы попам не дадим. Что поп, то и клоп, Толстые, толще купцов.

— А бог, где бог? Бог так бог и сам не будь плох. Глупости это о боге, а черти вправду есть. Но бога попы выдумали. Пускай же он их и кормит. А в случае чего — хвать боженьку за ноженьку и об пол. — И он погрозился в пространство еловым кулаком.

Мережи загрузили в воскресенье. В понедельник, день тяжелый, был первый высмотр, и вышло совсем против бога и против тяжелого дня. Орудовали безбожные недопески и вытащили полные мережи и полные морды. Три часа таскали корзинами рыбу и «лили» на берег. Грудную [29] рыбу на Колыме не высыпают, а льют, как воду.

Тут были нельмы, как толстые бревна, сытые налимы, носатые, осанистые максуны, длинные злые сардонки, пузатые чиры и всякая другая благодать.

И тогда Митька выпустил третий декрет: на паи половина, другая половина обществу, будем варить на сирот и на бедных, хлебать из одного котла, как хлебали досельные.

В тот день на Колыме был праздник побольше учредительного митинга на площади церковной. Варилась в огромных котлах трепучая, жирная рыба, и все черпали и ели, кто сколько осилит. Тут уж хватило для всех, для богатых и для бедных, для попов и дьячков.