На Иртыше
На Иртыше читать книгу онлайн
«На Иртыше» — повесть, посвященная 1931 году, село Крутые Луки. В центре история Степана Чаузова, которого высылают как пособника кулака — он приютил семью раскулаченного. Драма Степана Чаузова в том, что благородство, приверженность к новой жизни уживаются в нем со старыми убеждениями, выработанными всей прошлой мужицкой жизнью.
Послесловие «Современность истории» (Л. Теракопян) посвящено творчеству С. Залыгина.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Вот оно, какое собрание-то нынче — Корякин здесь! Этот зря не приедет. Нет. Будет что-то, если Ю-риста мало одного и Мити-уполномоченного мало, а еще приехал Корякин!
Был Корякин головастый, но только вовсе не по-мужичьи слаженный.
Он и в партизанах был долгое время, и с Пятой армией ушел Колчака окончательно воевать, после ходил еще на Врангеля, а вернулся — бабу свою постриг под мужика, картуз на нее надел тоже мужичий, и пошли они вдвоем в таком виде агитировать против бога, против кулаков, против попов. По деревням ездили и показывали между собой равенство, какое должно быть при новой жизни. Верст на сто в окружности Корякин этот всех попов объехал, спорил с ними принародно — есть бог либо нету бога, и, сказать надо, боялись попы его хуже черта рогатого.
На тракту, за Шадриной где-то, стреляли в них сразу с двух обрезов, но они живые остались и своего не бросили. И не то что говорун бы какой, а больше ничего — любую крестьянскую работу мог Корякин руками делать, но вместо того он книжки читал и бабу читать учил. Дружбу же водил в Крутых Луках с Печурой с Павлом.
Когда уехал в город насовсем, Печура постарел враз, руками стал с той поры махать шибче и говорить громче. Переживал, что без дружка остался.
И хотя живет Корякин в городе уже долгое время со своей стриженой бабой — скрозь мужика он глядит по сю пору. Это не Ю-рист, он, к примеру, про кошку спрашивать не будет и об том, как ты газетку читаешь и мясо ешь ли каждый день — тоже нет. Про твою жизнь у тебя не спросит, он ее сам знает.
И давно он задумал жизнь эту на другой лад повернуть, и нету слова того, чтобы Корякину стало поперек: он враз перешагнет.
Это вовсе не надо глядеть, что человек, как все,— силы в нем без конца… И еще у него власть.
Вот оно какое — собрание нынче…
Так…
Ну что же, поглядеть надо. Подождать надо. И хотя верно, что тошно уже в помещении от дыма табачного, надо еще закурить.
Ждут все…
Каждый по-своему ждет… Один — слов еще от Ю-риста об справедливости ждет, другой — когда собрание кончится. Печура Павел от Степана чего-то ждет, а Степан — когда о новом плане посева речь зайдет, о семенах…
Уже о пожаре сказал Ю-рист, о классовом враге. Ладно…
О Степане Чаузове сказал: сил Чаузов не пожалел, чтобы семена спасти. Ладно…
— И вот,— сказал Ю-рист,— люди сознательные, люди преданные нашему делу, колхозному строю, я думаю, подадут пример — из своих личных запасов пополнят семенной фонд колхоза. Для обеспечения нового плана сева.
Замолчал…
Он замолчал, и никто не говорил… Лампа под потолком мигала, мужики под лампой сопели.
Так долгое время было…
— Пуд! — сказал Печура Павел. Он поднялся с лавки, стоял и руками шапчонку свою, воронье гнездо, вертел и мял. Будто не от себя пуд отдавал, а Христом-богом у кого-то вымаливал. Правда что вот-вот на коленки готовый был упасть.
— Надоть, мужики, бабам наказать, чтобы они не кормили печуровских-то ребятишек, куска не давали им,— сказал кто-то.— Пуд-то Печуре вовсе лишний!
А этот дурак какой-то сказал, больше никто. Голоса не разобрать — чей такой? Это хуже бабы мужик сказать мог, не иначе. Не хочешь от себя отдавать — не отдавай, но и Печуру попрекать не смей. И ребятишки его здесь ни при чем.
От попрека этого в горле заскребло.
А Печура еще раз сказал:
— Пуд!
…Э-эх, Печура, Печура!.. Как бы скинуться вот сейчас по пуду всем, по два и по три даже, а после знать, что никто хлеба твоего больше требовать не будет! Поперек колена никто тебя ломать не вздумает! Как бы знать об этом, о чем бы тогда и разговор!
Ю-рист тоже за столом стоял, очки дергал. Вдруг обернулся и прямо к Степану:
— А теперь хочу спросить Чаузова: если Печура вносит пуд, сколько он может внести?
Поднялся и Степан. Постоял. Поглядел.
— Ни зернышка! — И снова сел.
— Вопрос у меня есть к гражданину Чаузову…
Степан оглянулся, а это Корякин ставит вопрос. Молчал, молчал и вот заговорил:
— Вопрос такой: Чаузову есть чем кормить жену классового врага и поджигателя с тремя ребятишками. С тремя! А внести в семенной фонд колхоза у него и зернышка нету. Как это понять? Как объяснить? Гражданин Чаузов?
Подумал Степан, как ответить.
— Потому и нету, что едоков прибавилось. Подойти как следоват — с меня на семена-то и в самом деле по этой причине не кажный спросит. Которому и стыдно будет спросить. Об остальном товарищ Ю-рист с меня допрос уже сымал. И все у его в бумагу записано.
— Значит, ни зерна? — еще спросил Корякин.
— Ни единого…
Кончилось собрание. Пуд один был на семена записан.
Мужики ушли, двери распахнули, холодом с улицы потянуло.
Печура Павел поднялся на скамью, лампу снял с потолка и поставил ее на красный стол. Сам чуть в стороне сел на табурет, обе руки запустил в лохматую свою голову.
— Заседание тройки по довыявлению кулачества считаем открытым! — сказал Корякин.— Пиши, Дмитрий, протокол…
За столом сидел Корякин, по одну сторону от него — Митя-уполномоченный, по другую — следователь.
— Ну? — Поглядел Корякин на того и на другого.— Какие еще будут соображения по Чаузову? Вопрос ясен? Пиши, Дмитрий: «Постановили…»
— Товарищ Корякин,— сказал Печура, подвинув табуретку чуть ближе к столу,— не ошибиться бы, товарищ Корякин… Вот он видишь как — не дал зерна, а сам-то, может, и больше значит для колхоза, чем зерно его?… Вы же его знаете, Чаузова, на одной улице жили с им, товарищ Корякин. Его бы только в работу как можно скорее, а после он уже себя покажет! Он не тот вовсе будет… И как мы колхозникам объясним?… Перекосу как бы не было с нашей стороны, товарищ Корякин. Перекос человеку сделать на всю жизнь — это легко. После того трудно бывает…
Корякин поднял удивленное лицо:
— Какие могут быть объяснения? Неясный вопрос? Хвалят тебя в районе, товарищ Печура, хвалят все как передового, а оказывается, тебе до оппортунизма — один шаг! Да знаю я Чаузова Степана, знаю вот с таких лет! — Показал чуть-чуть над столом.— И скажу: если бы Советская власть его не остановила, он бы кулаком вот каким стал!
— Но ведь остановила? — спросил следователь, не поднимая головы и подкручивая фитиль мигающей лампы.— Все-таки остановила? Для чего? Чтобы потом снова в кулаки зачислить?
— Всю жизнь за ним следить и его останавливать невозможно. Для него никогда и бедняк-то человеком не был. Это сегодня и сказалось. Проявилась его собственническая сущность.
— А жену он взял из самой бедной семьи. Не ошибаюсь я? — спросил следователь.
— Нет. Не ошибаетесь,— ответил Митя.— Но она никогда не забывала о своей классовой принадлежности. Она влияла на мужа положительно. Хотя, должно быть, этого влияния оказалось недостаточно.
— Вот именно,— подтвердил Корякин.— Жена не могла повлиять, ты, что ли, Печура, возьмешь на всю жизнь за него ответственность? Он жену-то погубил. Активисткой могла бы стать. Женским организатором. В районном масштабе или больше, а теперь?
— Да! — снова согласился Митя.— Она вполне бы могла. Ей бы среднее образование.
Следователь подкрутил наконец фитиль, и лампа засветила поярче.
— Но он же колхозник? Чаузов? Он же вступил? И не последним?
— Тем хуже для нас. Замаскировался и будет разлагать изнутри. И саботажничать, как сегодня саботажничал. Срывать любое мероприятие. Еще будем ждать таких же случаев? Или — хватит с нас?
Следователь вытер пальцы о бумажку, бумажку смял и бросил под стол.
— Чаузов воевал за Советскую власть…— сказал он.
Печура вскочил с табуретки.
— Так и есть — воевал! Они с Христоней с Федоренковым шпалы повынимали из-под железки. На повороте как раз. Полный состав теплушек с колчаками ушел под откос. Такое в результате случилось крушение!
Облокотившись на стол, следователь глядел в огонь лампы. Два огонька мерцали в стеклах его пенсне, и только за этими огоньками где-то в глубине иногда появлялись глаза, потерявшие вдруг цвет, небольшие и неподвижные. Пальцы рук следователь крепко сплел между собой и как будто не мог их разнять, а от усилий в руках и на лице его — высоколобом и морщинистом — морщины становились глубже, плотнее сжимались губы.