Закон Паскаля (Повести)

— Гнездо мышиное съел, точно говорю, — высказал Сережа свою любимую версию.

— Может, мне попросить? — нерешительно предложила Полина и отступилась тотчас: — Хотя скоро темнеть начнет, пока оседлаем…

В движениях старшего конюха даже отсюда чувствовалась злая решимость.

— Все ему мало, — пожаловался Сережа, — и дров мало накололи, и конюшню убрали плохо, и макароны не те принес…

— Ты что, в магазин для него бегал?

— Ага.

— И дрова колете для него лично?

— Это за катание.

— Да ладно, — сердито сказал Василий, — чего ты.

— А ничего, — окрысился Сережа злым зверьком, — он все характер показывает, а нам — молчи.

— Чего расселись! — крикнул от порога конюх. — Коня кто валить будет?

Сережа и Василий вскочили тотчас, заспешили на зов с готовностью.

— Подожди здесь, — на бегу крикнул Василий.

Полина села на куб, поджала ноги, чтоб не замерзли, приготовилась ждать, долго и терпеливо. И хотя ей очень хотелось поглядеть, как валят коня, боялась попасть на глаза злому конюху, чтоб не усугубить вину Сережи и Василия.

«Как быстро-то, оказывается, спесь слетает, — смеялась над своей осторожностью, — вот уже старший конюх для тебя начальство. Бытие определяет сознание».

В конюшне происходила суматоха, метались тени. Проскочил Василий в кладовку и тотчас назад с какими-то ремнями. Снова появился в проеме двери, лил в ведро молоко, потом сосредоточенно что-то из бутылки. Глухой топот, дикие окрики конюха свидетельствовали о неравной борьбе. Тонко и звонко заорал Сережа:

— А ну, стой! Стой, черт косматый!

Василий с ведром ринулся к ним. Топот стал дробнее, конь хрипел, фыркал, голос конюха обрушился длинной тирадой чудовищного мата.

— Да лей же в пасть, — прокричал сдавленно, задыхаясь от усилия, — ну, падла, ну, скотина уродская, стой!

Свист плетки глушился мягким, живым. Зазвенело ведро.

— А, дурак старый, — яростно взвился конюх, — все испортил, недотепа блаженный!..

Василий выскочил из конюшни с невероятной прытью, следом, втянув голову в плечи, Сережа.

Не успели добежать до Полины, вскочившей испуганно навстречу, как вслед полетело и шмякнулось в навоз полено, и конюх заорал от двери:

— Урод, никому не нужный, только сунься, я тебе покажу седло, я тебе катанию с дамочками устрою такую, ввек не забудешь!

Увидев Полину, замолчал, стоял, широко расставив ноги в галифе, дышал запаленно.

— Бешеный. Плеткой по руке саданул нарочно, — пожаловался Василий, горестно разглядывая темный рубец.

Сережа боком прижался к Полине, как испуганная собачка ищет защиты у хозяина. Он был без шапки, ватничек облит молоком, почему-то остро пахнущим ихтиолкой.

— А ну, идите, прибирайтесь, — скомандовал конюх уже спокойнее.

Василий и Сережа глянули друг на друга, боясь ослушаться. Они все же не могли заставить себя вернуться в конюшню, чтоб снова оказаться там, рядом с Николаем.

— Идите, чего замерли, нагадили, неумехи, так прибирайте, — повторил приказ конюх.

Решение взяла на себя Полина.

— Пойдемте, я с вами.

— Нет, нет, — всполошился Василий, — не ходи, он выражается.

— Да я уж слышала, — усмехнулась Полина и пошла впереди. Сережа, все так же касаясь ее плечом, — рядом, Василий чуть поодаль, осторожно.

Николай, казалось, был удивлен. Молча отстранился, пропустил в конюшню. Был он худой, длинноносый и жилистый мужик, удивительно аккуратный с виду. Опрятный, выбранный по росту ватник застегнут на все пуговицы, синие офицерские галифе заправлены в ладные хромовые сапоги, в руке новенькая плетка. Полина покосилась на нее, спросила небрежно:

— Что это вы так нагайкой своей размахиваете неаккуратно?

Испуганной мышью скользнул в темноту, туда, где дышал тяжело конь, Василий. Сережа вслед.

Завозились в деннике, переговариваясь тихонько. Николай медлил с ответом, глядел прищурясь. Сапоги его блестели жирно, резкой тонкой чертой отделял смуглую шею от ворота гимнастерки край белого подворотничка.

— А вы, собственно говоря, кто такая будете, позвольте узнать? — поинтересовался с наигранным подобострастием.

— Отдыхающая.

— Ах, отдыхающая! — фальшиво умилился Николай. — А скажите, товарищ отдыхающая, если конь от вашего баловства на льду порвется, кто платить за него будет? Блаженный у нас как амбарная мышь богат…

Полина видела таких и манеру эту противную разговора знала, терпеть ее не могла.

— Вы будете платить, — сказала спокойно. — Вы же материально ответственное лицо. Да и знать должны, что коней ковать полагается.

Но он молодцом себя вдруг показал, сдержал первое бешенство, уточнил спокойно:

— Вы будете кататься, а мне платить?

— Так часто в жизни бывает, разве не знаете? Кому кататься, а кому и саночки возить.

— Мне, выходит, возить?

— Это уже от вас зависит, как сумеете.

— А вам кататься?

Он явно забуксовал, от злости не мог найти пообиднее, похлеще слов, но Сережа, недослышав, не поняв сути беседы, крикнул из темноты:

— Она нас катала. У нее «Жигули» синие, двадцать один ноль три, «Лада». Мы в Новую Рузу ездили.

— Машиной владеете? — с неожиданным доброжелательством поинтересовался Николай, будто это и не он только что, наливаясь холодной расчетливой злобой, искал подходящее слово, чтоб уничтожить наглую дамочку.

— Владею.

— Муж подарил? — Николай опустился на лавку и чуть ерзнул, показывая Полине, что не будет возражать, если и она присядет рядом.

Полина села. Вынула сигареты, ему не предложила, хотя видела: зыркнул с любопытством на «Аполлон — Союз», затянулась и, выпуская дым, пояснила спокойно, без вызова:

— Машину сама купила, — и сразу, не давая опомниться, — а что, Сережа дрова вам колет? С какой это стати?

Его смутил вопрос. Цепко оглядев Полину, ответил:

— Такой бугай должен куб нарубить, а он все сачкануть норовит.

«Бугай» в расстегнутом ватничке тотчас выскочил в проход, видно подслушивал. Крикнул с притворной слезой:

— Да… Вам руби, руби, все мало. Я, может, и два куба когда нащелкаю…

— Давай, давай, прибирайся, а то матери на тебя пожалуюсь, что школу прогуливаешь, — беззлобно пообещал Николай, и уже совсем ласково, задушевно Полине:

— Вы, значит, зарабатываете неплохо и возможности имеете?

— Имею.

— А вот… — он вдруг заволновался впервые, как охотник, вышедший на заветную тропу, голосом осторожным, мягким: «Вот они, родимые, токуют. Главное, не промахнуться», — голосом полным смирения и тайного азарта, — а вот… например, ковер хороший, ручной работы, могли бы поспособствовать, жена очень мечтает. — Улыбнулся: «Токуйте, токуйте, я подойду поближе». — Сколько там сверху положено, это все, как говорится — не будем мелочиться.

Складная шутка получилась, «говорится — мелочиться», самому приятно, улыбнулся еще слаще.

— И насчет катания не беспокойтесь, само собой, только подковать лошадку, конечно, надо, в этом вы совершенно правы, завтра же и подкуем.

— Ну что ж, — Полина тоже с улыбочкой, но нехорошей, наглой, словно сторговались в дурном и, презирая друг друга, все же остались довольны сделкой, — седло бы вот только другое под Орлика, а? Вон то, — кивнула в кладовку, где шелково блестело, радуя глаз нежными линиями, отличное кавалерийское седло.

— Да берите, — добродушно согласился Николай и подбросил на свои весы еще товару, — мешочка два картошки уместится в багажник?

— Уместится.

Торговаться, так торговаться. Крикнула тем, в деннике:

— Пора уж. Пошли, хватит вам.

Это был, конечно, перебор, тем более — знала: торгуется нечестно, но уж очень хотелось посмотреть, где граница, до какой стерпит за ковер. Стерпел, только лицом напрягся. В деннике затихли.

— Ладно. Все равно пойло сгубили. Завтра зальем, авось не сдохнет. Так я, значит, рассчитываю. Заходите завтра в гости, мой дом крайний, творожку дам, огурчиков малосольных, у меня жена — хозяйка справная, угостить умеет.