Закон Паскаля (Повести)

— Чай пьешь с дамочками, недоделанный, а коровник з…н! Я, что ли, за тебя убирать должна, — орала взлелеянное злобой, приготовленное, пока бежала от коровника к куреню, орала, а в глазах недоуменье. Видно, рассчитывала увидеть другое: хмельное пиршество, веселье разудалое. А тут сидят трое, продрогшие, жалкие. Мальчишка лапки обветренные к чайнику прижал, греет.

— А ты чего здесь торчишь, двоечник несчастный, — набросилась, потому что пожалела, Полина видела, пожалела, сама так набрасывалась на Леньку, чтобы жалостливое скрыть. — Матери твоей скажу, где пропадаешь.

— А она знает, — нахально огрызнулся Сережа.

Василий же сник, голову в плечи втянул, словно подзатыльника боялся, но страх его и нахальство Сережи неожиданно смирили грозную скандалистку.

— Налей чайку, — вдруг совсем мирно попросила она. Стянула шерстяные перчатки, грубыми пальцами осторожно приняла торопливо поданную Василием кружку. Но не села, так и осталась в дверях, прихлебывая часто.

— Баба Вера ругается, — сообщила доверительно, шепелявя кусочком сахара, — аппарат сломался, а техника не дождешься, носят его черти где-то.

— Он у них в санатории подрабатывает, — Сережа кивнул на Полину.

Доярка будто и не заметила. Полины в курене не было. Не было, и все.

— Ты ж все-таки фискал, — сказал сокрушенно Василий, — все-то ты узреешь, все заметишь.

— А чего замечать, — озлился на «фискала» Сережа, — когда он целый день на крыше сидит, кровлю чинит, железом гремит. «Узреешь», — протянул обиженно.

— Может, я починю аппарат? — неуверенно предложил Василий.

— Сиди уж, — великодушно отказалась женщина, — руками подоим.

— Да нет, надо подмогнуть. — Снял с гвоздя халат. — Твое дежурство, что ли? — спросил женщину.

Полины в курене не было теперь и для него.

— Мое.

— Ну, так я за тебя побуду, все равно делать нечего, а ты погрейся, посиди.

Вышел в сени. Что-то в поведении Полины не понравилось ему. Может, что сидела вот так, холодно-спокойная, невозмутимая, а та, другая, стояла в дверях с кружкой; может, что сигарету не потушила, затягивалась с удовольствием, разглядывала доярку как хозяйка, да еще по-хозяйски знающе ложку из тумбочки достала. Полина и сама чувствовала, что не то, не так, а как надо, не сумела. Вот и показал, что не хозяйка, гостья случайная.

Когда вошел с шапкой в руках, поднялась:

— Пожалуй, и мне пора.

Кивнул равнодушно, мол, давай, топай, а Сереже по-свойски, строго:

— Иди домой, нечего болтаться. Темно.

На крыльце под ноги сунулась Пальма. Полина погладила узкую худую спину, пощекотала за ухом. Пальма замерла, ценя непривычную ласку, опустила голову.

— Будь здорова, — сказала тихо Полина, — не перегревайся.

От крыльца разошлись в разные стороны, как чужие. Шла рощей, неловкая на узкой глубокой тропе, шла и повторяла: «Хватит! Хорошенького понемногу. Хватит! Нечего дурака валять».

Вечер провела уныло, маятно. Работа не ладилась. Пошла в главный корпус. У телефона-автомата в холле не было никого. Подумала: «Домой бы позвонить надо», — и забыла тут же, дом был очень далеко, да и говорить не о чем. Спрашивать про Ленькины отметки, не звонил ли кто с неотложным? Неинтересно. Ленька четверками унылыми утешит, а с неотложным сюда сами дозвонятся. Борис посоветует машину прогреть днем, когда потеплее, пожалуется, что устает очень, голова болит по вечерам, — подготовочка к необходимости летнего отдыха в санатории, — скажет дежурное «целую» — скучно и нерадостно.

После ужина смотрела фильм. Что-то не очень понятное, но волновало, будоражило. Временами раздражала путаница: прошлое, настоящее, кто есть кто? Но чувствовала: «Обо мне, знаю, помню, испытала». Может, сидела вот так в сумерках на жерди ветхой ограды, может, бежала в ужасе: «Успеть! Исправить!» И вот это: когда поднимаешься над землей, над постелью, точнее. Это было.

Фильм назывался «Зеркало». Странный фильм. Ночью болело сердце. Нехорошо. Так, как не хотела врачам говорить, потому что знала, — серьезное. Ломило грудь, ключицу, сдавливало горло. Нитроглицерин, капли Вотчала. Отпустило, но усталость ужасная. «Не годится уже скакать по десять кругов. Вот и хорошо, что кончилось. Хорошо».

Вспоминалось тяжелое: мать умерла, не попрощались. В Красноярске была нелетная погода. Застряла на двое суток. Похоронили без нее. Украинский городок, жара, пыльные тополя. Аэродром возле боен, запах мочи и крови.

Надя просила задержаться на несколько дней, побыть вместе, столько не виделись. И этого не смогла: пускали фабрику, первую, самую трудную, нужно было назад, в Якутию, сегодня же. Надя посмотрела долго, будто спросить что-то хотела и не решалась.

Потом неожиданное:

— Мама так гордилась тобой…

И муж ее на «вы» и «Полина Викторовна», и все о государственном, об умном. А хотелось, чтобы о житейском, о простом, чтобы пожалели, посоветовали. Борис напирал с загсом, и в Мирном встретила любовь свою первую — пожухлый какой-то, жалкий, и совсем чужой, а у нее все не проходит надежда, что вернется Никита, и боль, и досада, и обида мучительная, потому что должен был быть ребенок, но ей уж никак не годится в матерях-одиночках ходить.

Может, из-за воспоминаний этих, из-за сердца произошло утром неприятное, оставившее осадок противный.

За завтраком сорвалась. Давно уже не случалось с ней такого, думала, что та, прошлая, сгинула и не вернется. Оказалось, — нет, жива.

В столовой было пустынно. Отдыхающие любили поспать, собирались к девяти, а в это время завтракали лишь Полина да известный поэт-песенник. Громкоголосый, крепкий, любитель дальних лыжных прогулок. Он сидел за соседним столом, и каждое утро Полина становилась свидетельницей одной и той же сцены.

Поэт подзывал официантку и долго внушал ей что-то, касающееся доброкачественности пищи и порядка ее подачи. Сегодня обычное:

— Маша, — укорял он женщину, — сколько раз я просил вас не давать мне вчерашний творог. У меня диета.

Полина старалась не слушать, но сегодня, как назло, уверенный протяжный голос лез в уши.

— …кроме того, творог полагается присаливать, а не посыпать сахаром, я уже вышел из того возраста…

Полина подняла глаза от тарелки.

Худенькая официантка стояла возле его стола с подносом, уставленным сплошь стаканами в подстаканниках. Держала в согнутой руке. Видно, начала разносить, когда подозвал ревнитель диеты. Рука окаменела, глаза смотрели мимо поэта в окно, но стояла терпеливо, неподвижно. Только взгляд: в нем стыла, сгущаясь, ненависть.

— …и еще, — спокойно сказал сосед и сделал паузу, — …вчера вечером не было молока.

— Скисло, — не отрывая взгляда от окна, пояснила Маша.

— Но мне кажется, — убийственная ирония сочилась клейко, — мне кажется, что я вижу холодильник.

— Да что же это такое? — тихо спросила Полина и швырнула на стол ложку. — Что вы ее мучаете каждый день, она, что ли, виновата, что ваше паршивое молоко скисло? — И уже не владея собой: — Обойдетесь один раз, не умрете!

Выскочили из кухни женщины в белых халатах, замерли испуганно. Старенькая сестра-хозяйка семенила через огромный зал, на ходу, как на нечистую силу, махая на Полину руками: «Сгинь, сгинь!»

— А ты чего стоишь?! — рявкнула Полина на официантку. — Чего ты с такой тяжестью застыла, как прикованная? Мало за день уродуешься?!

Полина чувствовала: пора остановиться. Страшные слова бытовок и карьеров, ледяного зимника и прокуренных прорабских были уже близко. Дикие слова и то жестокое, лихое и справедливое, что из московской девчонки, плачущей по ночам в балке от холода и одиночества, сделало ее начальником рудника. Начальником, которого боялись даже вербованные. Подскочила сестра-хозяйка. Дрожащими мягкими старушечьими губами зашептала, заслоняя от соседского стола:

— Что вы! Что вы! Как можно! Нехорошо! Нехорошо-то как!

— Нехорошо над человеком измываться, — остывая перед жалким ее испугом, уже спокойно сказала Полина, — еще раз повторится, сообщу по месту работы.