Крайняя изба

Но когда померла Александра, беспокойная, хлопотливая половина Еремки, когда некому стало стряпать, варить, жарить, угощать дочерей и внучонков горячими картофельными шаньгами, сдобными ватрушками, рыбными пирогами, реже стали и гости в доме. А с тех пор как Еремка перебрался на жительство к старухе Косьяновой, чтобы хоть было кому-то обед сгоношить, бельишко состирнуть, наезды дочерей совсем почти прекратились. Матери никакая Косьяниха, будь она хоть сто раз расхорошая, не заменит.

Жила старуха Косьянова в добротном, просторном, ухоженном пятистенке (тоже всех близких и родных растеряла), была она лет на десять моложе Еремки, вид имела внушительный и надежный, однако и она свела раньше времени счеты с жизнью, успокоилась вечным сном на маленьком сысоевском кладбище за огородами.

Потомился, потомился Еремка в пустующем, гулком доме, да и вновь распечатал свою халупу. Колхоз же разобрал пятистенок и свез на свои нужды.

Подруга Косьянихи, Перцева, предлагала Еремке:

— Так переходил бы ко мне таперь.

— Нет уж, хватит, — отмахивался Еремка.

— Ась?

— И двоих, говорю, достало.

— А-а, — огорчилась старуха. — А то бы и я приняла. С кем хоть побеседовать было б.

— С тобой набеседуешь. Живо на тот свет отправишь.

— Ась?

— Зааськаешь, говорю!

Нагнувшись к низкому, скособоченному оконцу Еремкиной избы, Ефим громко крикнул:

— Выйди-ка, дед!

Поставил у ног ящик с инструментом, присел на завалинку, изрытую курами.

Провалилась внутрь двора калитка, появился Еремка, вытирая о штанины руки, испачканные кровью и облепленные пухом, — птицу черядил.

— Што, Ефимушко?.. Доругиваться иль за утями пришел?

— Нужны мне ваши утки… Садись-ка, слушай, чо скажу.

Еремка послушно устроился рядом, робко и виновато улыбаясь. Провел по лицу шапкой, будто пот смахнул, расстегнул и распахнул телогрейку — доверился солнцу.

— Мой тебе совет, дед, — напористо начал Ефим, — держись-ка ты теперь подальше от озера. И Таську, как можно, отговаривай.

— Не отступится он, — покачал головой Еремка. — Парень свое требует.

— Ну это не ему решать… свое не свое.

— Как не ему? А кому же?.. «Я, — говорит, — зачем в охотобщество вступал? По всей, — говорит, — территории Советского Союза имею право охотиться». В билете, дескать, сказано.

— Он у меня поохотится, он у меня… — снова сорвался на угрозы Ефим. — Я ведь смотрю, смотрю…

— Не надо. Не гневись, Ефимушко.

— В общем, я вас предупредил. Обоих. Не обижайтесь, в случае чего.

Вот какой вышел опять несуразный разговор. А ведь Ефим даже хотел пойти на уступку Таське с Еремкой. Черт, мол, с вами, будет, мол, он их пускать на озеро без горторговцев. Пусть только когда не надо не суются, не подводят его. Но в последний момент ясно стало, что Таська и на это не пойдет.

А минут пятнадцать спустя Ефим уж растаскивал поваленную изгородь телятника. Отбирал годные еще жерди, складывал их в одну кучу, а ломкие и трухлявые — в другую, на дрова. Отбирал, складывал, а сам все посматривал за озером, ждал, когда же охотники обратно поплывут, пора бы уж прекращать пальбу, дать успокоиться птице.

Охотники, однако, палили и палили, не зная меры, не жалея патронов. И попадания хоть и редкие, но случались. Нет-нет да какая-нибудь утка отстанет вдруг от парящей стайки, отобьется в сторону, явный подранок, снизится круто, нырнет в камышовую кипень. Что станет с этой уткой? Едва ли уж она поднимется на крыло. Скорее всего медленно и мучительно угаснет, забившись глубоко в кочкарник. Иль будет хиреть, чахнуть день ото дня с загнивающей раной, терять силы, покуда не попадется в ястребиные когти иль зубы лисицы. Кому в этом прок?

Солнце уж было высоко, припекало. Тени укоротились, ослабли и как-то не замечались в сиянии дня. Ветер задул без спадов и взлетов и тоже стал неощутим, неприметен в своем постоянстве, наполнив мир сплошным однообразным шумом. Движение на большаке усилилось, трещал где-то трактор, нежную зелень отавы за деревней испятнало разбредшееся по лугу колхозное стадо.

Раньше всех отстрелялся и поплыл с озера Дима. Ефим видел, как его лодка выдвинулась из камышей и неуклюже, под неловкими ударами весел, забирая то сюда, то туда, направилась к берегу.

Потом возле машины заклубился дымок, застучал топор. Значит, Дима вновь за шашлычки принялся — колол помельче дрова, чтоб быстрее уголья дали. Утиную похлебку не схотел почему-то варить. А может, и не из чего было.

«Охотничек аховый, — усмехнулся Ефим. — Тут тебе не бабенок лапать».

Немного погодя оставил свой пост в камышах и Савельев. Этот гнал лодку легко, сноровисто, не вилял, не рвал веслами. Этому, пожалуй, можно и шест доверить, не свалится за борт.

— Ну? — крикнул нетерпеливо Дима, поджидая у воды Савельева.

— О’кэй! — весело откликнулся тот, въехал с хорошего разгона в проход, поднялся в лодке, толкаясь веслом, голова его то исчезала, то вновь всплывала над камышами.

— Ух ты-ы! — раздался шальной, восторженный вскрик Димы. — Раз, два, три… — считал он громко. — Двенадцать целых штук! — поднял он из лодки Савельева увесистую связку уток. — Да большущие все, одна к одной!

Ефим поспешил на ликующие голоса охотников. Есть у Савельева совесть или нет? Двенадцать уток ухлопал. Вот и нападай после этого на Таську. Один сверх нормы четырех взял, другой — и того больше. Как тут не известись дичи?

Охотники сидели у костра. Савельев что-то рассказывал, размахивая руками. Изображал в позах, как он стреляет навскидку, как падает, кувыркнувшись, утка, как уходит по воде подранок, как Савельев добивает его вторым выстрелом.

— Настрелялись? — подошел Ефим.

Савельев еще не остыл, глаза его шально, ликующе поблескивали:

— В жизни так не охотился, Евсеич! Век не забуду!.. Раньше, не на своем-то озере, и приткнуться не знаешь где. Через каждые пятьдесят метров — охотник… И с лодками надувными маета. Сидишь, бывало, в ней и как на воздушном шаре себя чувствуешь, того и гляди, в воду бултыхнешься. Сегодня же… Ай, спасибо тебе, Евсеич! Ай, спасибо! Вишь, нашмалял!

Добыча была разобрана и разложена на траве. Двенадцать упитанных крупных птиц лежали рядочком: серые, немножко даже срыжа утки, с фиолетовыми перьями-метками по крыльям, и темноватые большеголовые селезни, шеи в сиреневых переливчатых ободках.

— Не много ли за одну-то зорю? — хмуро спросил Ефим. — На одного-то человека?

— Впрок это взято, Евсеич… впрок, — как бы не заметив недовольства Ефима, сказал Савельев. — Кто знает, какая еще будет охота вечером и завтра утром… Мы ведь компанией приехали, делиться придется.

Что верно, то верно, непременно придется. Директор вон, поди, ни одной не сшиб. И в том, впрочем, не кто-нибудь, а он, Ефим, виноват. Да и на вечернюю, и завтрашнюю охоту нельзя полагаться.

— Так можно и не эстоль насваливать, — скорее уж для проформы, чем что-то стребовать, буркнул Ефим.

— Можно, — нагловато отговаривался Савельев. — Дима, положим, пустой вернулся.

«И слава богу, и поделом ему», — утешился немного, порадовался в душе Ефим.

— Чо так? — спросил он шофера.

Дима сидел на корточках, вертел над угольками шпажки:

— Не по мне занятие. Бухаешь, бухаешь — и все без толку. Больше я не ходок на озеро.

— Правильно, — поддакнул Савельев, — вечером хоть похлебку сваришь.

— Уберите тогда четвертое ружье подальше, — сказал Ефим. — Вдруг да охотинспекция нагрянет. Путевку я ему не буду выписывать. Все равно нет охотничьего.

— Вот это мы провернем. Это мы айн момэнтом… — с готовностью отозвался Савельев.

Тут заскрипели уключины, захлопали весла по воде, подплывал Полит Поликарпыч. Дима и Савельев вскочили, бросились навстречу. Расправили болотники, забрели в озеро, подхватили лодку Полита Поликарпыча с бортов, вытолкнули махом на сушу.

— Как мы тебя! Как падишаха какого!.. — болтал Савельев. — Кажи добычу!