Крайняя изба

Ружья их и патронташи тоже валялись на земле. Приходи, приделывай им ноги и уводи.

Ефим попытался растолкать охотников, но оба что-то невнятно мычали, брыкались, взмахивали руками, запахивались в штормовки.

— Дай им под зад хорошенько, нечего церемониться, — сказал, вылезая из машины, Полит Поликарпыч. Он зябко передернул плечами, начал опоясывать себя патронташем: — Ты давно здесь, Евсеич?

— Только-только приплыл.

— Правильно. Загодя оно всегда лучше… Эй, гвардейцы! Подъем! — зычно крикнул Полит Поликарпыч.

«Гвардейцы» не шелохнулись.

Проснулся, загудел в машине директор:

— Не рано еще?

— Самый раз, — осматривался Полит Поликарпыч. — Пока этих субчиков поднимем, пока… — Он ткнул носком сапога Диму, потом Савельева: — Радикулит схватите.

Ни крики, ни пинки, однако, не помогали.

— Они что? Так всю ночь и валялись? — Директор, пытаясь согреться, делал физзарядку. — Тут в машине, и то продрогли. — Снова полез в машину, достал охотничье снаряжение. — Поднимайте, поднимайте их.

Полит Поликарпыч возобновил домогания.

— Пижоны несчастные! Поросята! — пинал он попеременно обоих охотников. — Налакались, меры не знают.

— Кто налакался? Мы налакались? — Савельев с трудом приподнял голову. — Ложь несусветная, поклеп! Пусть у тебя, Политыч, ноги отсохнут. Футболист нашелся.

— У вас они скорее отсохнут, валяетесь так, — ворчал наставительно Полит Поликарпыч. — Борова этого оставить придется.

— Ничего подобного, — мигом запыхтел, поднимаясь, Дима. — Ишь захотели… Да я вас быстрее соберусь. — Но прыть его только на словах осталась, он тут же вытянул руки над едва краснеющими угольками: — Дровец бы подбросить.

— Каких еще дровец? — возмутился Полит Поликарпыч. — Скоро светать начнет.

Савельев нашарил рукой бутылку, глотнул прямо из горлышка, сунул бутылку Диме:

— Полечись.

— Вы чего там, заново начали? — сурово спросил директор.

— Все в порядке, шеф! — вскинул себя на длинные ноги Савельев. — Мы, как стеклышки, мы готовы!

Суровый голос шефа расшевелил и Диму, он тоже стряхнул сонливость, неловко и суетливо пристраивал патронташ на большом животе.

Ефим с беспокойством поглядывал на восток, там уже вроде бы обозначилось посветление, край неба точно размылся и отстоялся от темноты. Успеть бы вовремя развести охотников.

— Поехали, поехали… опаздываем, — заторопил егерь. — Да прикройте хоть, — показал он, отходя, на палатку. — Воронье растащит.

Дима и Савельев загнули концы палатки, придавили тяжелым камнем сверху, чтобы брезент ветром не раздувало.

Ефим выбрасывал весла на берег:

— Разбирайте, стаскивайте лодки и за мной…

Выбившись проходом на чистую воду, Ефим подождал охотников. Тем приходилось туго. Лодки у них были широкие, садились бортами на камыши. Весла, которыми они толкались, как шестиками, глубоко, по самую почти ручку, уходили в вязкое, илистое дно. В камышах слышалась ругань, яростное, натяжное кряхтенье.

Первым появился Савельев, затем — директор с Политом Поликарпычем. Отдышались, вставили весла в уключины. Только Дима не появлялся, хоть ему было легче всех плыть — впереди, как-никак, прошли четыре лодки.

— Ты чего там шарашишься? — шипел нетерпеливо Полит Поликарпыч.

— Воды зачерпнул, — выехала низко осевшая лодка Димы. — Выбросать бы чем-то?

Ефим передал ему черпалку, сделанную из консервной банки. Дима принялся вычерпывать воду.

— Небось, согрешил ночью-то? К дояркам втихаря сбегал? — издевался над ним Савельев. — Все у тебя не эдак сегодня.

— Согрешил, согрешил, — похохатывал Дима.

— Мы сегодня выедем, нет? — тихо спросил директор. Так спросил, что все примолкли.

Дима сильнее заработал черпалкой.

Наконец все же тронулись.

Впереди бесшумно скользила лодка Ефима. Сзади, нестройной флотилией, не очень-то умело обращаясь с веслами, брызгая, шлепая, скрипя уключинами («смазать не догадался», — досадовал на себя Ефим), двигались остальные. Особенно неровно плыл Дима, он то налетал на чью-нибудь лодку, то далеко отставал, приходилось останавливаться, поджидать — еще потеряется в темноте. Охотники, когда он догнал всех, кляли, материли его почем зря, а Полит Поликарпыч так даже грозился веслом огреть. Однако ничто не помогало, лодка под Димой вела себя дико и своенравно, как необъезженный конь.

«Так мы всю птицу еще до охоты распугаем, — всерьез уж опасался егерь. — Отделаться-ка надо поскорее от увальня этого».

Вокруг и впрямь делалось неспокойно. Слышался встревоженный утиный крик, росла суматоха. Некоторые утки с шумом снимались, взмывали вверх и кружили, невидимые, над озером. Тугой посвист их крыльев горячил охотников. Они поднимали весла, замирали и сидели недвижно, пока утки не плюхались успокоенно где-нибудь в сторонке.

Диму Ефим оставил у вольного водного клина, в левом крыле Сартыкуля, утка здесь часто снижается, но утягивает по-над водой дальше, к середине озера. Место — так себе, как повезет. Но для Димы и этого много. Его вообще нельзя было пускать на Сартыкуль. Путевки нет. Охотничьего билета нет. Не со своим ружьем приехал. Гнать таких следует с озера, а не места им подыскивать.

Егерь помог Диме втиснуть в камыши и замаскировать лодку, наказал не садиться на борта, не стрелять стоя, чтоб в воду не свалиться.

— А ему не помешает… протрезвится хоть, — сказал Полит Поликарпыч.

Охотники облегченно посмеивались. Никто и не думал скрывать, что с радостью оставляют Диму, что всем он надоел до чертиков.

— Смываемся, да? — строил из себя обиженного Дима. — Ладно, сделаю я вам шашлычок вечером… В ножках у меня поваляетесь.

— С тобой не соскучишься, Дима, — хмыкнул директор.

— Можешь досыпать, — пожелал Савельев.

— Смейтесь, смейтесь… Посмотрим еще, кто больше настреляет.

Савельеву и Политу Поликарпычу достались места получше: Савельеву — крепкий камышовый островок с хорошим круговым обзором, разворачивайся только, пали знай туда и сюда; Политу Поликарпычу — широкая заводь, глубокая и спокойная, где утка обычно кормиться любит.

Но самое лучшее место Ефим оставлял директору. Надежное, годами испытанное, добычливое место — мыс, выступающий по центру озера, отчего водная часть Сартыкуля и имеет вид полумесяца; глянешь направо — одно крыло, глянешь влево — другое. Утка и садится, и поднимается, не минуя мыс. Очень удобное для стрельбы место. Кто-кто, а директор уж без добычи не вернется.

К этому-то мыску и направлял свою лодку Ефим. Он спешил, времени оставалось мало, считанные минуты. Вокруг уж начинало сереть, чернота вверху разбавлялась, рассасывалась, звезды над головой тончали, тонули в светлеющей бездне. Восток на глазах алел, наливался соком, и на фоне разрастающейся зари уж смутно мелькали иногда тени потревоженных уток.

Метались они низко и неровно, как летучие мыши. Шипящий, нагнетающийся звук вдруг возникал в воздухе и тотчас пропадал, отдаляясь, охотники порой не успевали даже головами крутнуть.

Скоро, скоро заговорят, запоют над округой ружья всех марок и калибров, забьется, заколотит в груди охотничье сердце!

Наткнувшись в темноте на стенку глухих камышовых зарослей, Ефим и директор свернули, некоторое время плыли, огибая выступ. Егерь намеревался высадить Геннадия Семеновича на острие мыска.

— Здесь, пожалуй, и остановимся, — придержал он вскоре лодку. — Самый подходящий пост!

— Дальше валяйте, занято, — раздалось из недр камыша, — расшлепались на все озеро.

Было это так неожиданно, что егерь с директором испуганно замерли, будто карманники на месте преступления.

— Кто это? — тихо спросил директор.

Ошарашенный Ефим слова поначалу не мог сказать. Вчера он не придал особого значения намерению Таськи. Поерепенится-поерепенится, мол, парень и остынет. Не насмелится заплыть на озеро, побоится Ефима — егерь все-таки, власть, хочешь не хочешь, а считайся. Ан нет, посмел. И еще как посмел — лучшее место занял.