Крайняя изба

Идти становилось все труднее и труднее. В каждую бочажину оступаешься, на каждую пень-колоду налетаешь. А сплетенные сучья и ветки выставляли на нашем пути такие упругие, крепкие сети, что приходилось врезаться в них боком, защищая лицо руками, и не всегда удавалось прорваться…

С час примерно назад, бросив работу, мы выбрались на квартальную просеку и направились в Волоково, затерянную, маленькую деревушку вдоль старой дороги, тоже заброшенной и зарастающей. Выйдя на грань колхозного землепользования, мы не пошли по ней, а двинули напрямик, лесом — не захотелось делать лишних два-три километра. Оттуда, где мы свернули, было до волоковских полей всего метров семьсот-восемьсот, но то ли нас леший попутал, и мы на одном месте кружили, то ли отклонились глубоко вправо и забурились в обширный таежный массив, не тронутый еще межколхозным лесхозом.

Судя по глухому, перестойному лесу, вздымавшемуся вокруг, так, скорее всего, и случилось. Мы суматошно метались, рыскали где-то вблизи Волоково, пытались найти что-нибудь приметное среди леса, что-нибудь такое, что можно разглядеть и на снимках, а уж от него взять нужное направление — оставаться на ночь в лесу нам не светило. Понадеявшись на деревню, мы не взяли с собой ни палатки, ни спальников. Ночевать же у костерка — удовольствие малоприятное. Мы ведь не туристы какие-нибудь, не любители подышать свежим, ночным воздухом. Завтра нам с раннего утра работать надо. И крепко работать. А какая уж тут работа, если всю ночь проворочался, провозился возле огня, под ненастным осенним небушком.

И вот мы упрямо ломились через лес, хотя время наше и было упущено, хоть проситься на постой в ночи не очень-то удобно.

Наконец нам все-таки повезло, мы заметили впереди какое-то посветление, какое-то разрежение деревьев, словно там туманец опал, словно там воздух молоком разбавлен. Мы кинулись туда, как мотыльки на огонь, и вскоре стояли посередь небольшой вырубки, с длинной поленницей уж напиленных и наколотых дров — вывезут на зиму.

Вырубка была выборочная, не сплошная, так леспромхозы не рубят. Значит, колхозный лес здесь, значит, деревня близко.

Я вытащил из полевой сумки снимок, Вадим посветил мне спичкой, и я сразу же нашел на снимке круглое пятно нашей вырубки. Все стало ясно, мы действительно ушли вправо и находились сейчас в стороне от Волоково.

Вырубку соединяла с деревней, вернее, с дорогой в деревню, наезженная, в ширину телеги тропа. Она тоже хорошо просматривалась на снимке. Все, дело наше верное! Теперь нам пара пустяков выбраться.

Без риска выхлестнуть ветками глаза мы вышли по тропе на дорогу и совсем успокоились, дорогой можно вообще идти с закрытыми глазами. Впрочем, зачем закрывать глаза, и так не было ничего видно. Дорога и та угадывалась больше ногами. По ту и другую руку, чувствовалось, высился густой, плотный ельник, навстречу, в проем дороги, сильно потягивало напористым ветром.

Скоро ветер стал еще ощутимее, задул не навстречу, а с разных боков, вольно, значит, лес кончился, начались поля. Отсюда уж должна быть видна деревня. Но как мы ни вглядывались, как ни напрягали зрение, впереди ничего нельзя было разобрать.

— Они что, повымерли там? — сказал зло Вадим. — Свечку даже никто не зажгет. Черно, как в печке… — Вадим у нас был самый неразборчивый, самый соленый на словцо.

Ему никто не ответил, не хотелось. Не было, казалось, сил даже языком ворочать. Слишком все повымотались, едва переставляли ноги — отмахали сегодня километров тридцать, да еще с тяжелой работой.

— Скоро оно будет, это самое Волоково? — не унимался Вадим. — Мы хоть туда идем-то?

— Туда, — сказал я Вадиму, не желая больше доставать и разворачивать снимок. По моим предположениям вот-вот должны были начаться редкие избы Волоково, растянувшиеся вдоль дороги на целую версту.

Деревню мы скорее почувствовали, чем увидели. Слева, рядом совсем, в казалось бы вовсе уж непробиваемой темноте, всплыл вдруг, обозначился силуэт дома, зашумела листва какого-то дерева, по всей вероятности, в палисаднике.

— Ну? — спросил я рабочих. — Что будем делать?.. С краю начнем стучаться? Иль на выбор?

— С краю, конечно… подряд, — сказал нетерпеливо Вадим, — пока кого-нибудь не проймем.

— Может, не надо подряд-то? В каждую-то избу? — подал свой ломкий, как у подростка, голос и другой рабочий, Гера. — Может, на брошенный дом наткнемся? — Гера готов на все, на любые лишения, готов где угодно ночевать, что угодно вытерпеть, лишь бы не тревожить людей. — В брошенном-то мы сами себе хозяева.

— Ага, брошенном… — перебил Вадим. — Куда-нибудь потеплее бы… — сладко причмокнул он.

И мы поняли, что Вадим имел в виду: к молодушке бы какой затесаться, вдовушке бы какой… Иль у которой мужик в бегах! Он всегда был за ночлег с такой хозяйкой. Иногда ему, правда, и фартило, удавалось заночевать пригретым, на широкой двуспальной кровати, под ласковым хозяйкиным боком, не то что нам, валявшимся где-нибудь на полу, в спальниках. Но чаще Вадима выставляли с великим шумом за порог, охладить, так сказать, пыл, остудить кровушку, бросали ему что-нибудь для ночевки в сенцах и захлопывали дверь на крючок. А утром донельзя рассерженная хозяйка всем нам сурово выговаривала, почему-де такого наглеца с собой водим. Все люди, мол, как люди, а этот кобель бессовестный… Нам было стыдно, неловко за Вадима, после каждого такого конфуза мы всегда подтрунивали, издевались над ним, но горбатого, говорят, могила исправит.

— Ладно, начнем стучаться. — Я шагнул к безмолвной, нежилой на вид избе, дотянулся через палисадник до ближнего бокового окна, ткнул легонько по стеклу.

В избе сразу же кто-то проснулся, заворочался (вторые рамы еще не были вставлены, и я все хорошо слышал), не успел, видно, шибко разоспаться, но вскоре снова затих, не поверил, должно быть, своим ушам. Тогда я постучал сильнее.

На этот раз в доме окончательно проснулись, кто-то не очень шустро, по-стариковски, сползал не то с печи, не то с полатей.

— Кого опять бог послал? — И снова я не разобрал, кому принадлежит голос: старухе ли, старику ли?

За окнами замигала керосинка, заметалась по стенам, по потолку уродливая тень сгорбленной старухи. Она что-то накинула на себя и пошла открывать.

Я подождал ее у дворовых ворот.

Не спросив, кто там и зачем стучится, старуха отдернула засов калитки:

— Заходите, христовые. А я чую, кто-то на улке разговариват.

— Пускают вроде, — позвал я ребят.

Старуха зашаркала впереди, вытянув руку с лампой, — светила нам.

Оставив в сенцах топоры, мы один за одним ввалились в избу.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, здравствуйте, — кланялась, встречала нас у порога старуха. Старуха как старуха, как сотни других старух, — старость многих уравнивает — сухая, сутулая, морщинистая, в белом, низко надвинутом на лоб платке, в юбке до полу, застиранной, заношенной и цвета не разобрать, с ввалившимся от недостатка зубов ртом. — Все там? Иль еще есть?

— Все, бабка… все, — вошел последним Вадим. — Ты чего не спрашиваешь, кого пускаешь?

— А че спрашивать-то?

— Ну как же… может, лихие люди нагрянули.

— Лихой человек — тоже человек. Как не пустить?

— И все-таки, — вязался Вадим к бабке. — Мало ли что может взбрести кому-нибудь в голову…

— Бог с тобой, — перекрестилась бабка. — Че с меня взять-то?.. Я ведь только и могу, что в избу пустить. Ко мне всяк стучится: и лихие, и тихие, и любые… изба-то с краю.

— Не скажи, не скажи, — продолжал Вадим, сев на порог и начав разуваться. — Глядишь, где-нибудь в матрасе деньга на черный день зашита. Знаем вас, старух… все плачете, прибедняетесь.

— Перестань, — сказал я Вадиму.

Почувствовав рядом защиту и опору, бабка затеребила меня за рукав:

— Дак че ж это? Он че у вас?.. Осподи, страшной-то. Ишь, глазищами-то так и стригет, так и стригет… Встреть на дороге — и все, отдашь богу душу.

Мы это знали: вид Вадима мог напугать кого угодно. Особенно ночью, в глухом проулке. Был он в потертой, выгоревшей за лето робе, широкие спецовочные штаны в дырах, порваны, прожжены у костров во многих местах, энцефалитка вся засмолившаяся спереди и на плечах от таскания ошкуренных и неошкуренных бревен. Голова большая, патлатая (Вадим целое лето не подстригался), прет из нее буйно, как травы из чернозема, темный кудрявый волос. Лица почти не видно: лоб закрывают кудри, щеки и подбородок — густющая черная борода с проседью. Один только нос торчит, острый и крючковатый, да колко посверкивают узкие, щуристые глаза, холодные, пыткие. Разбойник и разбойник. А если бы он еще не оставил топора в сенках?