Земля родная

Паровоз… Это было так заманчиво, так интересно, что Сережка подумал: «А, может быть, попросить Мирона Васильевича, чтобы он устроил его в депо? И будет тогда Сережка вот так же кататься на юрком паровозике, весь перемазанный и белозубый! Он будет здороваться со знакомыми оглушительными свистками. Ну разве не интересно?

А Панков шагал дальше, к темным корпусам, наполненным сдержанным грохотом. У самой большой громады, увенчанной восемью высоченными трубами, из которых две не дымились, Мирон Васильевич остановился и, чуть склонив голову набок, поднял глаза к прокопченным верхушкам труб, улыбнулся им, как хорошим друзьям.

— Это называется мартен!

Постоял так минуту-другую и сказал совершенно непонятное:

— На моей печке доводка идет… Праздничек-то будет в нашу смену! Хорошо!

И откуда он знал, что в эту минуту идет там какая-то доводка? Мирон Васильевич увидел в Сережкиных глазах недоумение, пояснил:

— Про это мне вторая труба рассказала.

Сережка опять ничего не понял. Но расспрашивать не стал, потому что знал — в таких случаях люди отвечают совершенно одинаково:

— Поживешь — узнаешь!

На заводском дворе Сережка чувствовал себя малюсенькой песчинкой, которую мог подхватить, унести любой ветерок. Ну, что он по сравнению с этим скопищем грохочущих, свистящих, гудящих, скрежещущих машин? А в мартеновском цехе, подавленный и зачарованный оглушительно кипучей жизнью, ослепительным сиянием, печей, Сережка даже и песчинкой перестал себя чувствовать.

Машины, везде машины. Им стало тесно на земле, и они забрались на головокружительную высоту, под самую стеклянную крышу. Ходили там и носили на длинных стальных канатах огромную чашу. Внизу расторопно суетились «кукушки», пронзительно и требовательно покрикивая тоненькими голосками.

Из печей вырывалось хищное пламя. В печах что-то гудело на одной ровной басовитой ноте.

Рядом с машинами люди казались муравьями, вставшими на задние лапки. И не верилось Сережке, чтобы могучие стальные гиганты подчинялись воле этих маленьких чумазых людей.

Мирон Васильевич крикнул в самое ухо Сережке:

— Пошли начальству показываться!

В цеховой конторке было потише. За канцелярским столом сидела хрупкая, миловидная девушка. Из-под красного платочка, которые любили носить в те годы не только комсомолки, но и женщины в годах, выбивались темно-русые кудряшки волос. Девушка пристальным, оценивающим взглядом окинула Сережку. Мирон Васильевич шепотом сообщил:

— Видишь, присматривается? Можно сказать, наш начальник кадров, да к тому же еще — комсомольский бог. Валя Бояршинова. С перцем девчушка.

Последние слова не очень-то вязались с нежным личиком девушки, с милым, даже, пожалуй, кокетливым поворотом головы. Только серые глаза с прямым и строгим взглядом выдавали ее характер.

— Здрасте, дядя Мирон. С добрым утром вас! Чего это вы шушукаетесь?

— И ты здравствуй, Валюша!.. Да вот про тебя наговариваю нашему новому работничку. Вот тебе бумажка, оформляй парня в шихтарник. А я побегу печку принимать. Не обижай тут парня, он стеснительный и боязливый.

— А может, расплачется еще? Вы соску не припасли, дядя Мирон? — рассмеялась Валя.

Мирон Васильевич махнул рукой и скрылся. Сережка принял независимый вид и сообщил совершенно серьезно:

— Нет, плакать я не буду и соски мне не надо. Скорее — наоборот.

Валя хмыкнула:

— Как это — наоборот?

— Да так вот…

— Как-то не по-русски говорите…

Сережка пожал плечами. Миловидное начальство нравилось ему, и он был не прочь затянуть разговор.

— И откуда я могу по-русски хорошо говорить, товарищ начальник кадров? Мой папаша — француз, мамаша — гречанка, прабабушка — мордовка.

У Вали в глазах забегали веселые искорки.

— Сплошной интернационал получается. — И тут же нахмурила брови. — Давайте ваше направление.

— Это — пожалуйста, это мы с величайшим удовольствием! — Сережка широким жестом положил бумажку на стол.

Валя покачала головой:

— Ох, и морока мне будет с вами!

— Это — в смысле воспитания? — полюбопытствовав Сережка.

— Ну-у, какое там воспитание! — протяжно проговорила Валя. — С тебя еще вот такую стружку снимать надо. — И маленькими пальчиками, измазанными чернилами, она показала толщину этой стружки.

— Это очень даже любопытно… Стружку снимать! Но, к вашему сведению, я не комсомолец.

— Там увидим. Хватит разговаривать. Бери направление, иди в шихтарник, разыщешь там бригаду Брагина.

— Саньки Брагина? Знаем такого деятеля. Значит, он уже бригадир?

— Ага! Знакомый, выходит? Ну вот и хорошо. Два сапога — пара: один молчун, другой болтун.

Сережка шутливо раскланялся и, уходя, подумал: «Хорошая девчонка. Со временем надо бы ее в кино пригласить».

А Валя еще раз подумала то, что произнесла вслух: «Много еще стружки надо снимать, чтобы из этого развинченного получился дисциплинированный человек…»

…Так было неделю назад, когда Сережка переступил порог завода. Он вел себя тогда чуточку развязно, потому что хотелось ему скрыть от всех свое удивление, даже испуг перед новым и неизведанным заводским миром.

…Теперь Сережка Трубников вместе с молчаливым другом и начальством своим Санькой Брагиным по утрам спешил на завод. И если кто-нибудь спрашивал:

— Ты в какую смену работаешь?

Он с достоинством отвечал:

— В первую.

Его брезентовая роба перемазалась уже так, что, глядя на нее, никто не мог бы сказать, что это идет новичок.

Глава 2

НАДЕНЬКА ПРИШЛА!

Имя, отчество и фамилия начальника мартеновского цеха укладывались в стихотворную строчку: Зот Филиппович Красилов.

Цех, а особенно шихтарник, заполненный металлическим ломом, не отличались особой чистотой. Но Зот Филиппович всегда одевался так, как будто сразу после работы ему надо было идти на именины. Его худенькую невысокую фигуру аккуратно облегал черный тонкого сукна костюм. Пиджак всегда был расстегнут и обнажал жилетку с толстой золотой цепочкой. Морщинистую шею стягивал темный одноцветный галстук. В складчатый крутой затылок и дряблую кожу подбородка круглым ножом врезался ослепительно белый накрахмаленный воротник. Носил Зот Филиппович старомодную шляпу и вышедшее из моды пенсне с черным шнурочком. Чуть ли не половину его лица занимали пушистые с проседью усы.

Как будто со страниц старинных журналов сошел этот человек и прижился здесь, в мартеновском цехе.

Вдобавок ко всему, он с большим и как будто даже вызывающим достоинством носил массивную трость с увесистым набалдашником. Тростью он касался всего, что обращало на себя его внимание. Зачастую она заменяла ему язык: давал тростью указания. Однажды он было хотел коснуться этим руководящим инструментом Трубникова — только коснуться. И тут произошла история, прояснившая, во-первых, характер начальника и доказавшая, во-вторых, какое щепетильное самолюбие у Сережки Трубникова.

Дело было так.

Обязанности Сережки по работе были довольно несложными. Он вручную загружал мульды — чугунные коробки — стальным ломом. Лом был заранее рассортирован более опытными рабочими. Нагрузив мульды, Сережка доставлял их к подъемнику, а тот уже — на площадку к мартеновским печам. Дело нехитрое. От Трубникова требовалась быстрота и разворотливость. Мартеновские печи были страшно прожорливыми существами. Сверху, с гордого поднебесья то и дело раздавались сердитые голоса:

— Эй вы, черти! Пошевеливайся!

И однажды, как раз именно после такого «благословения», в шихтарнике появился незнакомый Сережке человек. У него было веселое, улыбающееся лицо, измазанное машинным маслом. Лицо было окружено ореолом беленьких, как будто светящихся кудряшек. Грубые штаны и тужурка из «чертовой кожи» не могли до конца исказить это хорошенькое произведение природы. «Произведение» громко поздоровалось:

— Привет, работнички!

Сережка обомлел: Наденька Красилова! Та самая Наденька, которую видел он в доме Гриньки Вохминцева — веселая подруга строгой Анны Васильевны.