Колесом дорога

***

Но Матвей Ровда на танцы тоже не пошел, не ходил на них в Князьборе вообще. А вот что удивительно, не было на танцах и Надьки. И напрасно младший лейтенант вместе с другим, таким же, как и он сам, новеньким, только что с иголочки младшим лейтенантом разыски­вал ее. Результат его поисков и отлучек был печальный — ему опять пришлось, теперь, правда, на пару уже, толкать до самого города но­венький, отлаженный, как часы, мотоцикл. Князьборские пацаны про­явили инициативу, ибо никто их на этот раз не подстрекал, они под­заправили мотоцикл, чтобы не нарушать традиции. И младшие лейте­нанты на рассвете без происшествий и задержек, на мостке их никто не встречал и не сочувствовал, вкатили свой мотоцикл в часть, чтоб больше в Князьборе не появляться.

А Матвей в это время был у магазина. Шел он в тот магазин, в корчму Цуприка со вполне определенной целью. Растревожил его про­шедший день, не происшествие с трактором, который, кстати, уже вы­тащили, на буксире только что в сопровождении мальчишек, под их радостные крики — утопленника везут, утопленника везут — прово­локли мимо магазина к мастерским. Это была работа, и на работе вся­кое случалось. Не смущало Матвея и то, что на месте парня-тракториста мог оказаться и он, дед Демьян прав, он бы не торопился прыгать, попытался бы проскочить то место на скорости, потому что всегда навстречу опасности шел. Но вот что там, в Чертовой прорве, лежали его отец и мать... Он всегда знал и помнил об этом, но знание это было прошлым. А сейчас все стало конкретным: именно здесь мать и отец. Были у тебя родители, и сегодня ты почти встретился с ними. Там на болоте, у Чертовой прорвы, не было ни креста, ни обелиска, никакого знака печали, неизбежности человеческого конца, памяти, была просто земля, болото, на котором косили травы, было некогда, наверное, озеро, в котором ловили рыбу, и от этого озера осталась лишь дыра, окошко на тот свет. И из этого окошка такой предостерегающий крик. То голо­сило само прошлое. И то, что это прошлое может иметь голос, не тот, сбереженный на пленках и грампластинках, когда, в какой бы чисто­те они ни звучали, каким бы высоким ни было совершенство техники, все равно ощущается уже небыль, трещинка, хрипотца, по которым ты узнаешь — это звуки когдатошние, это голос отжившего. А рев болот­ного быка, хотя и рождался из прошлого, принадлежал настоящему, потому что были в нем первозданность и власть прошлого и реальность сегодняшнего, вечное, но не стареющее небо и солнце, древние, не по­дозревающие о своей древности буслы и вроде бы даже Алена, ушед­шая в прошлое, оставшееся навсегда юным, и юность эта воплотилась для него сейчас й Надьке. И во всем этом некая странная несоединенность, рваность в том, что хотелось ему в ту минуту делать и что надо было делать, что он начал делать, как только затих рев болотного быка, переступив через сердце, через память, заглушив голос матери, оживший в наступившей вдруг сумеречности отключенного раздвоив­шегося сознания.

В ночи, в медном свете луны, что тревожно заглядывала в синие окна, посреди хаты металась мать в белой рубашке до пола. А из-под пола, казалось, доносился рев болотного быка.

— Подожди, подожди, Антоне, иду уже, иду...

— Ты куда, мама, не пущу!

— Батька зовет, чуешь, Матвейка... Иду, Антоне, иду.

Мать была незнакомой, чужой, с горящими глазами, в сползающей с плеч рубашке. Она пугала его, но голос болотного быка был еще страшнее. Вскочив с полатей, он вцепился в нее, обхватил ноги.

— Не бойся, ложись, я победу с тобой, с тобой побуду.

Он просил ее лечь рядом с ним и сторожил, пока не уснул. А вскочил ночью — никого. Бросился из дома, Волоча за собой одеяло. Но только белое что-то мелькнуло за огородами и голос:

— Иду, Антоне, иду...

***

— Кончайте клопа давить. Два трактора сюда немедленно, ты и ты,— Матвей кивнул все еще не опамятовавшемуся от пережитого трактористу и еще одному рабочему,— за слегами. Остальные по мес­там.

И он тоже пошел за слегами, а потом нес эти слеги почти в полной, не рассеивающейся тьме, чувствуя, куда надо идти, когда надо прыгать, чтобы перебраться через траншею. Свет вспыхнул только у магист­рального канала узкой полоской, ровно в два дерева, переброшенных через этот канал, справа и слева лежала темень, скрыв или, вернее, сделав бездонной глубину канала, пропасть, над которой ему пред­стояло пройти. И он прошел, не дрогнув, по шаткому этому мостку, по узкой полоске света, прямо наведшей его на слеги, сбитые из досок и брусьев деревянные щиты, что подкладывались под гусеницы тракто­ров и экскаваторов в трясинных местах, управляемый все той же по­лоской света из этого, милостивого все же солнечного дня, сам по- прежнему оставаясь в ином дне, вернее, ночи, в опустевшей вдруг хате. Он знал, что надо делать, куда и кого послать. И он был там, где надо, пока это требовалось. А когда надобность исчезла, исчезла и Чертова прорва, рабочие, трактора. Он остался один, увидел Алену такой, какой привык видеть ее в детстве, длинноногую, с прутом в руках гоняющую гусей, обрадовался и тут же потух, понял, что это обман, что это не Алена, а всего лишь навсего Надька. И при Надьке шалопут Британ.

И день опять обрел реальность, полный свет и яркость, но это был уже вечер, его закатная, с речной прохладцей яркость. И, глядя на ускользающее за вершины деревьев солнце, наблюдая за тщетой вет­вей и листьев уцепить это солнце, задержать его на небе, он подумал, что неплохо бы сегодня посидеть с дедом Демьяном, помолчать и вы­пить, помянуть — он не решился сказать: отца и мать. С этим и при­шел в Цуприкову корчму. Но тут настроение его переменилось. Уж очень много было «поминальщиков», почти все его рабочие, которым завтра на смену. Он хотел уже уйти, но остановил и огорошил Аркадь Барздыка:

— Кто убил Пушкина?

— Зачем это тебе?

— Интересуюсь. Так кто убил Пушкина?

Вопрос был простой, но слишком уж какой-то далекий, Матвей не сразу даже нашелся, Барздыка почувствовал это и помог:

— Дантесов убил. Знаю, но сомневаюсь.

Матвей посмотрел на мужиков, что вились возле магазина, и по­нял. Сам он был повинен в муках и интересе Аркадя Барздыки. Рань­ше, приезжая в село, ставил мужикам, тому же Аркадю Барздыке «чернильце», сам не пил, слушал их разговоры, вставлял что-нибудь свое, но чаще всего тут же уходил. А сейчас вот пришел и оказал неуважение. Прав, конечно, Барздыка, чего, спрашивается, шел, знал ведь, что такое князьборский магазин — Цуприкова корчма, шинок у Левона. Не закрывается он иной раз до третьих петухов и после не закрывается, если жена Цуприка не хватится среди ночи мужа и не прибежит за ним. Но и тогда магазин, можно считать, работает. Цупричихе, если никого не окажется под рукой, непосильно одной уволочь мужа домой. Она закрывает Левона и Левоново заведение на замок до утра. А утром забарабанит он отстегнутой деревянной ногой в дверь: смилуйтесь, освободите. Да, удивительный магазин в Князьборе, один, наверное, такой на все Полесье. Хотя почему один, если таких деревень, как Князьбор, разбросано здесь немало. Где еще сой­тись мужикам, куда кинуться, где вернее, нежели в магазине, узнаешь, в какую сторону направился лесник, была ли рыбохрана или другой какой человек, которого всегда надо держать под наблюдением. И дер­жат, корчма помогает. Никто ведь не минет ее.

А Барздыка все мнется, не уходит.

— Выпить надо? — рубит напрямую Матвей.

— Да хто его ведае...— Это Барздыка дает понять Матвею, что он маху дал. Зачем про такое спрашивать.

— У тебя ж свои есть. На дренаже сколько за прошлый месяц выгнал?

— Выгнал,— дипломатично отвечает Барздыка.

— Но, я-то знаю, не прикидывайся, под четыре сотни у вас вышло, триста девяносто восемь рэ,— Матвей называет точную цифру, зара­ботанную Барздыкой на прокладке дренажа, потому что она заботит его. Не деньги, сам дренаж, качество его.— Скажи, что, не так?

— Так,— отвечает Барздыка и, приглядевшись к Матвею, едва ли не с гонором:—Все так, сколько ни получил, все мои. Только я за свои не пью.