Колесом дорога

— Правда. Давно, все время.

— А что давно? Что все время? — никак не могла уняться Надька.

— Да все,— ответил он ей, ответил невнятно, потому что Ненене любопытно прислушалась к разговору и Дружок туда же, взялся пры­гать возле них, норовя лизнуть в лицо. И катилась мимо река, изги­баясь высоким крутым, подплавленным солнцем белым берегом, и бе­лела в тиши за излучиной березовая рощица, покорная полудню, реке и солнцу, такая светлая, что взгляд, казалось, пронизывал ее всю на­сквозь и видел, что дальше, за этой рощицей. А дальше были дубы, по­тому, наверное, в таком покое и в такой тиши пребывала эта березо­вая рошица.

— Так ты и бить меня будешь? — Надька перевела взгляд с рощи­цы на него и, остановившись, надвинулась вдруг гак резко, что внут­ри, в груди у нее что-то всхлипнуло, будто оборвалось. Она, не дви­гаясь больше, скинув только легкие босоножки и оттолкнув их ногой в сторону, почти зарыв в песок, сумела при этом показать ему всю себя, и вся она, от замершей, полупрогнувшейся назад спины до вон­зившихся в утекающий песок смуглых пальцев ног, сосредоточилась для него в губах. Все там было в ту минуту, дремала вчерашняя ночь, и полдень стыл на них, и боль и нерешенность в прыгающей вверх- вниз морщинке у уголков.

— Вот сейчас и начну,— сказал Васька, сознавая, что это не про­сто слова, что очень легко может он сорваться от дурманящей, хмель­ной близости ее губ, может и поцеловать, и ударить. Не так все это ему представлялось. Дружок и тот застеснялся, воровато зыркнул по сторонам, улепетнул в кусты, и Ненене не своим голосом шум под­няла:

— Гули-гули, га-га...

— Есть хотите? Да-да-да,— подхватила, отвернулась от него Надька.

Но на их крик отозвался лишь Дружок в кустах, вынесся на чи­стое и неожиданно присел на все четыре лапы, грудью даже коснулся травы, тонко и с захлебом взлаял, как взвыл от неожиданной боли, из- под колодины, что лежала перед ним, раздалось такое же, только еще тоньше и жалобнее тявканье. И едва ли не в лоб псу выстрелил заяц, перескочил через него и, плача и стеная, словно ребенок, помчался галопом прочь, споро вскидывая куцым подобием хвостика. Задержав­шись на мгновение, понесся за этим хвостиком и Дружок.

— Ты только в голову ничего не бери себе,— торопливо говорила Надька.— Это я так, я проверяла тебя.— Надька была сейчас буднич­ной, простой и понятной Ваське. И такой она нравилась ему больше, потому что меньше тревожила его, казалась более доступной, просто князьборской девчонкой. А как обращаться с князьборскими девч тами, он уже знал. Если он, князьборский хлопец, положил на нее, князьборскую девку, глаз, никуда она от него не денется. Поводит, сколько ей положено, помучает — это ведь тоже необходимо, так заве­дено у них — и будет его. Вот только думать об этом и загадывать на­перед не хотелось. Хотелось еще погулять, повалять дурака, но так, чтобы не упустить и Надьку. Надька нужна была ему и сейчас, и даль­ше— и дальше, наверное, еще больше. Но это дальше казалось ему таким непроглядно далеким и туманным, что он старался не думать о нем, хотя давно считал себя достаточно взрослым, чтобы плевать на других, кто старше его. Эти старше его, по Васькиным понятиям, жи­ли довольно-таки бестолково, увечили себя работой. Все им было что- то надо, вечно они были кому-то должны. И этих хлопот, и этого веч­ного долга Васька не признавал и понять не мог. Считал, что если кому и должен он лично, так только матери, и не очень уж много. Это были не его слова и не его мысли, он слышал их где-то, слышал и поддер­живал. А свет кой-какой в свои годы он уже повидал, потерся кое-где и сейчас числился в студентах техникума. Здесь же, в Князьборе, счи­талось, что он временно работает в колхозе. На самом же деле был он не студентом и не колхозником, а простым безработным. Так он сам себя рекомендовал в минуту откровенности. Мог он стать, вполне све­тило ему, и простым заключенным. Но об этом Васька Барздыка по кличке Британ предпочитал молчать. Дело было за ним для Князьбора громкое и потешное. Вместе со своим другом, некогда жителем Князь­бора, а в настоящее время водителем «скорой помощи» Генкой Щуром Васька украл свинью у магазинщика Левона Цуприка. Украл среди бела дня ради смеха, на заклад. Сидели на берегу речки скромный труженик Генка Щур и простой безработный Васька Барздыка, потя­гивали «чернильца». Были среди них и другие «безработные» деревни Князьбор, надо сказать, что таких в Князьборе немало, считай, что каждый второй, кончивший восьмилетку и не пожелавший учиться дальше, каждый закончивший десятилетку и не попавший на учебу, ждущий сейчас призыва в армию. Так что безработность их, можно сказать, была оправданной и даже, больше того, родителями и прав­лением колхоза узаконенной. Правление колхоза при своих трехстах гектарах пахотной земли не могло придумать работы их родителям, а родители были уверены, что на счастливое детство своих наследни­ков они уже отгорбатили. Пусть сейчас отгуляют их дети и за них, пока есть еще возможность погулять, пока не впряжены они в воз на всю жизнь.

И вот они гуляли на берегу речки, неподалеку от Бабского пляжа, резались в карты, потягивали «чернильца». После «чернилец» Васька вдруг стал хвалиться, что он лучший прыгун деревни Князьбор. Ему, как водится, не поверили. Тогда он принялся доказывать, что может перепрыгнуть речку, ничего ему не стоит перепрыгнуть ее, разогнать­ся только. Ударили по рукам. Васька разогнался, нырнул, под водой пробыл больше минуты, но ума там не достал.

— Речку не перепрыгнул, так кабана у Левона Цуприка могу украсть.

И закрутилось. Кабан у Левона Цуприка на всю округу. Он не вставал уже на ноги, пудов за пятнадцать весом, и голоса у него не было, не мог от жира и хрюкать. Кормил его Цуприк только хлебом и ждал холодов, когда можно будет заколоть. Вот такого кабана и взялся уволочь Васька. Генка Щур подогнал к воротам дома Цуприка «скорую помощь». Васька вытащил санитарные носилки, взял просты­ню. Щур было запротестовал: зачем, мол?

— Увидишь,— сказал Васька,— пойдешь со мной и увидишь.

— Нет, я с тобой не пойду,— попробовал увильнуть Щур.— Ты спорил, ты и неси.

— Да как же я понесу,— возмутился Васька.— В нем же пятнад­цать пудов.

— Ты спорил, ты и неси,— талдычил свое Щур.

— Он же живой,— сказал Васька. И этим как будто пронял Щу­ра. Тот задумался. Васька дожал его: — Погляди на хлопцев, Генка, кто тут самый сильный? Ты, Генка, ты и понесешь.

— Не, один не понесу.

— Не волнуйся, Гена, вдвоем понесем.

Кабан, не сопротивляясь, позволил уложить себя на носилки. Они старательно укрыли его простыней и беспрепятственно вынесли. У машины вышла заминка. Пробегала мимо Ненене, завернула посмот­реть, что это у дома Цуприков за больничная машина стоит.

— Хто ета, нявжо Левон? — всплеснула Ненене руками.

— Левон,— тоном, не допускающим расспросов, отрубил Васька.

— Левоне, да что это с тобой? — Ненене попыталась заглянуть под простыню, кабан тяжело хрюкнул, Ненене отскочила.— И голос сгубив уже, ой, Левоне, тольки ж весной мучицы мне мешок обещал.

— Иди, бабка, домой,— сказал Васька.— Не будет мучицы. Такие дела.

Ненене схватилась за голову и побежала. А они подъехали к ма­газину, взяли еще у Цуприка «чернильца» и обратно. Но пока ехали да рассчитывались с Левоном, Ненене успела разнести: Цуприк при смерти. Дошло это и до Цупричихи, кинула-ринула она все в поле, прибежала в магазин, муж невредим и здоров, хотя и под «чернильцем» слегка. Цупричиха бросилась на него с кулаками. Сцепились они на потеху всем. Но про это Васька с Генкой узнали уже после, когда им не до смеха было. Кабан на жаре задохнулся и околел. Пришел милицейский «газик», прибыл сам начальник милиции. Заламывали руки, падали в ноги Цуприкам Барздычиха и Щуриха.

— С тобой все ясно,— сказал начальник милиции Генке Щуру, сразу же потребовав у него права.— Ну, а ты кто будешь, кем рабо­таешь?

Васька молчал. Ответила Цупричиха:

— Лайдак, шаляй-валяй... Двадцать пудов сала.