Колесом дорога

— Он у меня разнорабочий на участке,— неожиданно вступился за него Матвей Ровда. Цупричиха открыла рот, набрала воздуха, но ничего не сказала, только опасливо посмотрела на Матвея. И началь­ник милиции с недоверием посмотрел на Ровду, но промолчал, отвер­нулся, приказал Щуру:

— Везите кабана хозяйке.

— Да на что ён мне, ён уже воняе,— вырвалось у Цупричихи.

И тогда начальник милиции взял Ваську за ворот рубашки, под­вел к носилкам с кабаном.

— К утру чтоб хрюкал — сказал веско и со значением.— А сейчас пиши подписку о невыезде.

Подписку Васька дал и сейчас думал о ней с тоской. Не будь этой подписки, не было бы и его в Князьборе. Надька, это, конечно, хоро­шо, но дома загрызли батька с маткой. Стыдно признаться, на пачку «Примы» собирает вечерами по берегу бутылки. Хорошо, вчера выру­чил младший лейтенант, снабдил на день куревом. Денежки, правда, можно достать и другим путем. Где-то здесь по берегу речки лежат они, как в банке, как в сейфе, в борти его денежки, а она на высоком дубу, знать бы только каком, где спрятано его наследство, золото деда Савки. Вон сколько тут дубов и бортей, уже давно перепутано, где чья, давно забыто, кто и когда ставил эти колодины.

Дубы молчат, не выдают хозяев, считают пчел своей собствен­ностью. И действительно никто из князьборцев, кроме Аркадя Барзды­ки, его отца, но у него на то своя причина, не пользуется лесным ме­дом. То ли обленились, то ли на самом деле так трудно тянуть это хо­зяйство, дедами и прадедами заведенное, присматривать за стадами уже одичавших пчел, когда домашних повывели. А пчела, и забытая, брошенная человеком, работает. По капельке, по капельке заполняет соты. И где-то под этими сотами лежит золото деда Савки. Помирая, дед Сарка не передал то золото своему сыну, отцу Васьки. Обозлился, дуралей старый, на то, что его сын делиться задумал, спрятал золото в борти. Так говорили князьборские старики. Может, это и неправда. Но Ваське хотелось верить в золото деда Савки. С этим золотом надо ему и поторапливаться, потому что вполне могли опередить мелиора­торы, Матвей Ровда со своей шарагой.

О Матвее Ровде, о мелиораторах Васька подумал потому, что он с Надькой и Ненене были уже в Свилево и словно попали в другой мир. Ничего здесь не было их, деревенского, князьборекого. Разруха строительная.

— Батюшки-светы,— остановилась как вкопанная Ненене, глядя на стрелы экскаваторов, ворочающих торф и белый песок, на тракто­ра, бульдозеры.— Вавилон други.

— А первый где? Ты первый-то хоть видела? — буркнул Васька, высматривая, нет ли здесь Матвея, и надеясь, что его не будет здесь. Но Матвей стоял у трактора с огромным прицепным плутом. Там же был и дед Демьян, они о чем-то говорили, кажется, спорили. Потом Матвей замолчал, отмахнулся от деда, вскочил на гусеницу, видимо, скомандовал трактористу двигаться, потому что трактор тут же тро­нулся, разваливая по обе стороны черную с белым землю, пошел плуг.

— А боже ж ты мой! — сорвалась с места и понеслась навстречу трактору Ненене.— Матвей, что ж ты робишь?

Он попытался отмахнуться от нее, как от деда Демьяна, но Ненене заступила ему дорогу.

Матвей оторвал глаза от плуга и посмотрел на нее, видимо, пы­тался вспомнить, как зовут, но так и не вспомнил.

— Тэкля она,— подсказал дед Демьян. Но Матвей официально и сухо, отметая как бы этим разговоры с Ненене, сказал:

— Вам выделят сенокос в другом месте,— и двинулся было даль­ше, но Ненене все так же стояла на его пути. Он досадливо поморщил­ся.— Ну, что еще? — А глазами вел плуг, пластавший землю, знающую до этого только косу, землю неподатливую, скрепленную, как жилами, бледными живыми и отмершими черными, словно просмоленная драт­ва, корнями трав и кустарников. На разгоряченном лице его угадыва­лось напряжение мотора трактора, и на подбородке, на переносье высверкивал пот от многотрудности машинной этой работы, взмывали вверх-вниз губы и брови. Казалось, он в любую минуту готов сам впрячься в плуг и своей человеко-силой повести его вперед. Но плуг, уходя все дальше от него, все глубже в землю, нащупал в этой глуби­не непрочность, нескреплениость, впился в эту нескрепленность, в бе­лый бесплодный песок и песком изнутри легко уже рвал неподатли­вую, противящуюся ему поверхность луга. Васька услышал, как что- то надсадно порвалось там, внутри земли, разрезанное, рассаженное острым наконечником. Улеглось надрывное возбуждение трактора, мотор его обрел ровность и уверенность. И только тогда Матвей за­метил рядом с собой Ваську Бараздыку.— Что, на работу пришел устраиваться? Куда хотел бы?

— Я хотел бы...— Не взгляни он в эту минуту на Надьку, может, все бы и решилось, может, в Свилево и определилась бы его судьба. Но Васька, как толкнул его кто в бок, оглянулся и увидел за своей спиной Надьку, ее глаза, как они внимают каждому слову Матвея, ее пылающее под загаром лицо. В этом лице ему всегда чудилось что- то кошачье, рысье. Это было у всех девок Махахея, хотя они не похо­дили друг на друга, но несли в себе одну роднящую их черту. И еще ничего не могли они скрыть, будь то минутная злость или радость, все было написано на лицах. Сейчас улеглись, обрели мягкость рысьи Надькины брови, их можно было гладить, и она бы мурлыкала, глаза­ми она и так мурлыкала, такой свет и такая нежность лились из них. Васька подавился словом: напрасно бьет ноги младший лейтенант, и он, Васька Барздыка по кличке Британ, из-за ничего дерется с ним.

— Так что же ты хотел, какой работы? — переспросил Ровда.

Васька глянул на него мельком, мимо, как только что Матвей сам

смотрел и не замечал никого, и ответил отсутствующе дерзко, не слы­ша того, что говорит:

— Держи карман шире, лучше быть стройным тунеядцем, чем горбатым ударником,— ответил так и не рискнул посмотреть на Мат­вея, перевел глаза на Махахееву дубраву, на дальние дубы с заветны­ми бортями. И сердце не заныло от вида их. Разглядел другое: усыха­ли дубы, усыхали листом. В самом разгаре лета лист дуба прихватыва­ло желтизной, как прихватывает желтизной отродившую уже, отдав­шую всю себя в огурец ботву. И с дальних дубов на Ваську пахнуло осенью.— Что же ты, Махахееву дубраву тоже под плуг? Батьке мое­му не дали вырубать, так ты пришел? — Васька даже присвистнул, го­воря это, ему сейчас была безразлична Махахеева дубрава.

— Дубняк будет стоять,— сказал Матвей.

— А тут, Матвейка, что тут, на моем сенокосике будет? — несме­ло подала голос Ненене.

— Город будет, новый Князьбор тут поставим, тетка Тэкля,— все же Матвей, видимо, услышал деда Демьяна, а может, сам припом­нил, как зовут Ненене.

— Тю на тебя, Матвейка. Так старый же есть. Или тебе те хаты не хаты, погляди тольки, до чего хороша стоять,— и она указала на видимые отсюда, хотя и укрытые зеленью садов крыши Князьбора.

— Ну, не новый Князьбор, так водохранилище, тетка Тэкля, будет.

— Тю на тебя. Тэкля, я уже и сама свое имя стала забывать. Што табе, воды мало? А ти ж это не вода — речка.

— Большая вода, тетка, будет, отсюда и глазом не ухватить. Катер купим белый...

— И тапочки купим белые,— передразнил Матвея Васька._:

Но тот даже бровью не повел, продолжал:

— Гуси-лебеди плавать будут белые.

— Ой, совсем из головы выпало. Я ж за гусями пошла. А ты, ча­сом, не видел моих гусок? — ц она с подозрением посмотрела на Мат­вея.— Каб было больше, так и не жалко, а то пятеро, усяго пятеро их... Пошли, девка, пошли, хлопец,— это она уже Надьке с Васькой.

Но сразу им уйти не удалось, что-то вдруг переменилось кругом. И опять эту перемену, некую тоскливую ноту, повисшую в воздухе, уловил первым Васька. Может, ему передалось нежелание Надьки уходить, может, услышал ее придавленный тут же вскрик или это тревожно вскричала над высыхающим болотом книговка, но был какой-то неясный голос и тень какая-то мелькнула. Дед Демьян тоже что-то услышал или почувствовал, успел с сожалением в голосе ска­зать:

— Болотного быка не слыхать стало, другую неделю молчит...