Утренний бриз

Эта мысль о Черепахине больше всего обеспокоила Шарыпова и словно вернула ему силы. Он медленно, с огромными усилиями, упираясь руками в снег, приподнялся и сел. От напряжения у него потемнело в глазах и долго не проходило головокружение. Тундра как будто потеряла свою вечную устойчивость и закачалась. Шарыпов крепче уперся в снег, чтобы не упасть. Он чувствовал, что если снова окажется на снегу, то уже больше не сможет подняться. А он должен остаться в живых, прийти к Чекмареву и рассказать ему о Черепахине. Тут Ефим прикинул, сколько верст отделяет его от Марково, и уронил голову. Нет, он не сможет одолеть эти версты. Шарыпов глубоко вздохнул. И этот вздох полной грудью обрадовал Ефима. Он словно подсказал ему, что силы у него еще есть и раны перестали кровоточить. И если очень далеко до Марково, то совсем близко до Ерополя, до брата, до ждущих продовольствия людей.

Главное — сделать первое движение. Он собрался с силами, попытался встать, но это не удалось ему. Тогда Ефим пополз по снегу к ближайшему деревцу. До него было не больше десятка шагов, но полз он, наверное, не меньше получаса. Каким-то особым чувством Ефим понимал, что если он не доползет до избранного деревца, потеряет его из виду хотя бы на мгновение, он уже не сможет дальше двигаться.

Наконец Шарыпов уперся головой в тонкий комель, перевел дыхание и сначала одной, затем второй рукой вцепился в ствол. Деревцо тонкое, но упругое, крепкое, привыкшее К единоборству с пургой, с ветрами, дрогнуло, качнуло тонкими ветвями над Шарыповым, точно ободряя его, успокаивая: «Я выдержу, а ты поднимайся, поднимайся, держись за меня». Ефим, перебирая по стволу руками, встал на дрожащие ноги. По худому, темному лицу его скользнуло слабое подобие улыбки.

Ефим отпустил деревцо и шагнул вперед. Вот он сделал один шаг, второй, третий. Земля вырвалась из-под ног. Она предательски скользнула куда-то в сторону, и Ефим, взмахнув руками, рухнул на снег, уткнулся в него лицом. Он застонал, но не от боли, которая точно кипятком обдала его раны и пронзила все тело, а от обиды, от злости на себя, что не устоял на ногах. Ефим так сжал зубы, что они скрипнули. Он приподнял голову и, не чувствуя холода от снега, облепившего его лицо, искал руками опору, чтобы снова встать и идти. Теперь он не мог сдаться, смириться со своей слабостью и остаться тут. Ефим почувствовал, что его руки наткнулись на что. — то твердое. Он повернул голову и увидел остол, оброненный кем-то из каюров. Находка обрадовала Шарыпова. Он крепко вцепился в остол, подтянул к себе, воткнул в снег одним концом и, опираясь на него, сначала встал на колени, потом на ноги. Крепко вцепившись в свою опору и положив голову на руки, Ефим несколько минут отдыхал, потом выпрямился и шагнул вперед. Его снова пошатнуло, но Ефим вовремя успел переставить остол и навалиться на него.

Шарыпов сделал новый шаг уже более уверенно…

Ефим удалялся от рощицы. И хотя каждый шаг давался ему с большим трудом, он не разрешал себе остановиться, передохнуть. Он понимал, что если он еще раз упадет или сядет отдохнуть, то уже больше не поднимется.

В Ерополь он пришел под утро — обмороженный, чудом держащийся на ногах. Его дыхание с хрипом и свистом вырывалось из простуженных легких. Волоча за собой ноги, загребая носками снег, он прибрел к дому своего брата Варфоломея. Как и все строения маленького, затерянного в снегах Ерополя, дом был занесен по самую крышу. Ерополь встретил Шарыпова тишиной. Привалившись к двери дома, он выронил остол.

У него не было сил поднять руку и постучать. Прижавшись щекой к шершавой и холодной как лед двери, Ефим позвал:

— Варфоло…

Но голос его прозвучал слабо, хрипло. Ефима охватило отчаяние. Ему показалось, что дверь превратилась в толстую каменную стену, которая отгородила его от всех. Он закричал, но крик был едва слышен. Тогда Ефим, перестав владеть собой, забил головой о дверь и рухнул, потеряв сознание.

Пришел он в себя уже в тепле. Хозяев разбудила собака, которая спала у койки Варфоломея. Она почуяла Ефима и подняла лай, хозяева прикрикнули на нее, но собака не умолкала. Она скреблась в дверь. Варфоломей Шарыпов поднялся, чтобы выгнать пса из Дома. Открыв наружную, дверь, он увидел уткнувшегося в снег человека…

Сейчас Ефим лежал на нарах и жадно глотал горячий чай, которым поил его с ложечки брат. Ефим уже был раздет и перевязан. В низкопотолочной комнатке, освещаемой жирником, воцарилась тревога. Четверо ребятишек, высунув головы из-под тряпья, которым были укрыты, во все глаза следили с печки за происходящим.

Брат Ефима, такой же, как и он, чуванец с широкоскулым лицом и реденькой бородкой, был всего лишь на год старше, но вечные заботы о том, чтобы прокормить семью, рано состарили его. Лицо было угрюмое, с впалыми щеками, изрезанное множеством морщин. Но глаза его пристально и жестко смотрели через узкие прорези век, выдавая в нем человека упорного, крепко стоящего на ногах, привыкшего к борьбе с невзгодами. Еропольцы избрали его председателем Совета.

Варфоломей терпеливо ждал, когда Ефим немного придет в себя и заговорит. Появление брата, да еще при таких обстоятельствах, было неожиданным и тревожным. Напившись чаю, Ефим почувствовал, как его охватывает сонливость, и торопливо заговорил. Речь его была сбивчивой и тихой. Часто Ефим умолкал, шумно дыша. Лицо его блестело от пота. Чем дальше вслушивался Варфоломей в слова брата, тем мрачнее становилось его лицо. Как он скажет утром голодным, истощенным еропольцам о случившемся? Может, ничего не говорить, а стать сейчас на лыжи и броситься вдогонку за Черепахиным? Убить его, вернуть все, что он украл. Но где найдешь Черепахина? Поземка давно занесла все следы…

Варфоломей, не ожидая, когда рассветет, оделся и вышел под звездное небо, направился к ближнему жилью, застучал в дверь.

Чекмарев отбросил карандаш, который покатился по столу, придержал его ладонью, затем потянулся, широко расправив плечи, и с зевотой проговорил:

— Ну, кажется, все до четвертушки фунта подсчитал.

— Сколько же получается? — спросил председатель Марковского Совета Дьячков.

— Сколько? — переспросил Чекмарев, оглядывая покрасневшими от усталости глазами товарищей. Кроме Дьячкова здесь были Каморный, устроившийся в уголке у плиты, и Куркутский — представитель Анадырского ревкома. Куркутский сидел за столом, привалившись спиной к косяку окна. Его темные глаза вопросительно смотрели на Чекмарева.

— Получается маловато, — отозвался Чекмарев на вопрос Дьячкова.

— Что так? — недоверчиво спросил Каморный и стал раскручивать кисет. — Склады коммерсантов…

Тон Каморного раздражал Чекмарева, и он оборвал его:

— Перестань смолить! И так дышать нечем, — Чекмарев разогнал рукой висевший слоями табачный дым над столом. — Скоро прокоптишь нас, как балык.

— Не злись, — примирительно ответил Каморный и, спрятав кисет в карман, пошутил: — Из тебя балык сухой получится.

— Сгрызешь, — усмехнулся Чекмарев и, взяв со стола лист бумаги с колонками цифр, сказал: — Продовольствия всего у нас до лета должно хватить. Только своим, марковцам. При этом, конечно, чтоб люди жили не впроголодь. Беда в том, что в селах нынче туго, в том же Ерополе. Придется отправлять им еще один караван с продовольствием, посланного мало.

— Поделимся, — кивнул Дьячков. — Нельзя же себе в рот пихать жирный кусок, когда рядом с голодухи пухнут.

— Верно говоришь, Федор, — поддержал Каморный. — Только о себе думать — последнее дело.

— Я ожидал, что у коммерсантов в складах больше продуктов, — сказал Куркутский.

— Они держали столько, на сколько рассчитывали пушнины выменять, — Чекмарев постучал карандашом по своим расчетам. — А до людей голодных им дела не было. Других товаров — табака, мануфактуры, патронов, всякой ерунды побрякушечной — в складах сколько угодно.

— Это тоже пригодится, — Каморный прятал самокрутку в кулак. — Чего же ты, Василий Михайлович, о спирте молчишь?