На заре и ясным днем

— Ну что ж, пора торопиться на трассу, надо трактористов накормить. Заодно узнаем, как у них там настроение. Забери на кухне все, что можно довезти, и заезжай за мной.

Объезд начали с дальнего поста. Здесь стоял ДТ-75. Подъехали вплотную. Трактор гудел на бровке грейдера, мерно тарабаня двигателем. Хохлов открыл дверцу машины, покликал тракториста к себе в кабину. Тот растерялся: «Да я ж грязный!» — «Ничего, давай влезай!»

Парень долго очищал сапоги о подножку «газика» и затем как-то неуверенно вкатился на заднее сиденье. Хохлов повернулся к своему шоферу:

— Вася, корми танкиста…

«Танкист» замялся: «Мне бы лучше закурить, курево кончилось». Хохлов рассердился: «Пока не поешь, никакого курева! Давай наворачивай».

Хохлов подождал, пока тракторист насытится, потом дал закурить и спросил про настроение, а еще про дождь и про то, что думает он обо всем этом.

Тракторист был заядлый охотник, Хохлов знал это и потому не удивился его ответу, а наоборот, рассказ его ободрил и снял напряжение, которое не покидало с утра.

— Есть такая птица, Тимофеевич… Не знаю, как она там по науке называется. Да ты знаешь ее. Нашито зовут ее «фубу-фубу». Слыхал, может, как она кричит? Как будто в пустую бутылку дует. Так вот фубу живет на болоте. И вот когда пришел на охоту и вдруг услышал это «фубу», сматывай удочки, охоты не будет. Потому что фубу — хозяйка болота. И как только она закричит, вся другая птица торопится убраться. А ведь если разобраться, это вовсе безобидная птица, только надо к ее повадкам приспособиться. То же и дождь. Вон он с утра все шумит-шумит, все машины разогнал, я вот сколько уж стою, ни одной чужой не видел. А наши идут. И пойдут, пусть себе дождь шумит.

На прощание Хохлов оставил трактористу пачку сигарет. Тот поблагодарил. «Не за что. Это тебе спасибо за дежурство. И за фубу особо…»

К 9 часам вечера на элеватор с тока было переброшено около двух тысяч центнеров зерна. Неплохо поработали парни. А почему, собственно, «поработали»? Идти домой никто не собирался. Молодые, они, конечно, выдюжат. А вот кто постарше?.. Григорий Тимофеевич подумал об этом не случайно: только что из рейса вернулся Никита Максимович Криворотов. Он уже два раза обернулся. Эх, кабы еще разок, еще бы тележку!..

Хохлов подошел к водителю, стал объяснять: «Понимаешь, Никита Максимович, такое дело… Еще бы разок, мы «прогрессивку» выпишем, завтра же можно получить…»

Криворотов выслушал директора, потом сердито укорил:

— Я не за деньги здесь работаю. Я свой хлеб спасаю.

Ночь была по-осеннему темной. Дождь вроде чуть приутих, но продолжал надоедливо моросить.

Диспетчер на элеваторе потихоньку ругался: «В такую непогодь шастают…»

Тракторист-«охотник» устал таращиться в темноту и потихоньку начал дремать. Увидев вдали огни фар, он ободрился. Когда машины подъехали ближе, посигналили: «Помогать не надо?» — «Нет», — мигнули ему четыре фары. «Так можно и впрямь заснуть», — подумал тракторист и достал пачку сигарет, оставленную директором.

А в это время Григорий Тимофеевич стоял на крыльце у своего дома и негромко стучал. Наверное, уже спят и жена и сын. Посмотрел на часы: без четверти 12. Конечно, спят.

Зажегся свет. Сказал шепотом: «Приготовь, Ленуша, кофе, черный и покрепче». Елена Ивановна накрыла на стол. Григорий Тимофеевич несердито отмахнулся: «После, после».

— Выпей хоть чашку, — дотронулась ласково до плеча жена.

Григорий Тимофеевич сжал легонько ее локоть.

— Спасибо. Принеси-ка лучше термос.

Она покорно принесла и, не спрашивая ни о чем, наполнила его до краев.

— Вот хорошо, вот славно, — приговаривал он, пряча термос.

— Извини, там ребята одни в степи, умаялись, кабы не заснули… А кофе, он, сама знаешь, бодрит.

Эти слова он говорил уже на ходу, открывая плечом дверь в сени.

Тракториста с третьего поста не оказалось на месте. Нагнали его дорогой. Тот объяснил, что едет вытаскивать Кискина. Кискин прочно сидел обоими задними скатами в кювете и был страшно расстроен тем, что вот сейчас его обязательно обойдут.

Четвертый пост дымил сигарету за сигаретой. Прощаясь с ним, Хохлов спросил:

— А как там поживает птица фубу?

— Шумит пока, но уже тише.

— Подержись еще, немного уже, в 2 часа отбой.

Было ровно час ночи, когда Хохлов добрался до тока.

Загружались одновременно восемь машин. Директор попросил минутку внимания. Когда шум затих, спокойно сказал:

— Поработали хорошо. Спасибо. Кто устал, кто хочет домой, может уходить. У меня все.

Люди выслушали и, как будто ничего не было сказано, снова взялись за лопаты.

Хохлов заметил вдруг старика Агеева. Подошел к нему и сказал негромко:

— Александр Михайлович, вы шли бы домой, ведь…

Агеев взял его за руку, отвел чуть в сторонку и полушепотом, чтобы никто не услышал, укоризненно ответил:

— Ты что, Тимофеевич, думаешь, что говоришь? Да как я уйду в такое время — у меня же орден Октябрьской Революции?!.

Около трех утра вернулись Криворотов и Кочкин. Они поставили рекорд: сделали по пять рейсов. По пять! Ставлю восклицание, так как даже в хорошую погоду добросовестные водители едва делают по столько.

Через 15 минут появился Кискин и поставил машину под погрузку. Но Хохлов отобрал у него ключи от зажигания. Пришлось отобрать, так уж хотелось Кискину догнать Криворотова и Кочкина. Но из-за этой буксировки он на целый рейс отстал от ребят.

— Завтра нагонишь, — успокоил его директор.

Прибыли еще четыре машины. В четыре утра около тока прогромыхали три трактора. Четвертый, это был «фубу», растаскивал последнюю пробку и появился около пяти часов.

В 5 часов утра Хохлов вырубил на току свет.

Стало тихо и темно. Немного приглядевшись, он с удивлением заметил: светает.

— Всем по домам! Спокойной ночи!

А потом будет еще такой же день и такая же ночь. Ночь спасения хлеба. Во имя хлеба…

А сейчас спать. Он тихо вошел в дом, сел на порог и стал снимать сапоги. Щелкнул репродуктор, и бодрый приятный голос диктора оповестил: «Вы слушаете «Маяк». Сегодня воскресенье, 22 сентября».

Хотя сам Хохлов человек не мнительный, но вот что-то зацепило и скребло-скребло на душе. Он гнал от себя это предчувствие, махал рукой и вслух приговаривал, больше, пожалуй, для того, чтобы сон «отогнать: «Ни фига, перезимуем…»

А на следующее, точнее, в это утро где-то около девяти часов в Крутых Горках тревожно замычали коровы. Выпал снег…

Свалился на голову. Такое вот горе… Сам я родился в деревне, связан с нею, и было мне от этого первого снега не торжественно, а печально. Тягостно. А каково же, думалось, им, которые сеют, нянчат и убирают этот хлеб?! Как Григорию Тимофеевичу, который первый в ответе своей совестью хлеборобской за этот хлеб перед государством? Как Володе Асямолову, молодому агроному и комсомольскому секретарю? Как Володе Шевкуненко, Василию Чудинову, которые так старались на своих комбайнах всю уборку?

Запечалились Крутые Горки. Даже ребятишки присмирели. Не смеялись, не галдели. Не бросались, как бывало, снежками, а смиренно шли домой.

В то же утро в конторе на обычном месте появился «Приказ № 212 от 24/IХ.

В связи с установившейся холодной погодой для сохранения здоровья комбайнеров приказываю:

1. Выдать всем комбайнерам, работающим на обмолоте, дополнительную спецодежду, ватные куртки.

2. Обеспечить дополнительно ночное горячее питание комбайнеров и шоферов…»

Но вот такая своенравная погода в степной Сибири — после полудня снег уже стаял. Показалось солнце, подул ветер. Уже надежда светится из-за туч. И вот ведь какое дело, веселее смотрят люди!

А вечером с Виктором Ивановичем засиделись у Хохлова. Говорили о трудном хлебе, о тяжелой нынешней осени. Заговорились до 12 часов ночи. Я заторопился на отведенное мне для ночлега место (тоже дурная привычка — писать по ночам), а Григорий Тимофеевич тяжело встал, поправил ладонью непослушные волосы.