Кологривский волок

— Рази за тобой поспеешь, нынче прямо утонешь в снегу-то.

Комель толстый, ходу пиле мало, плохо берет она мерзлую древесину. Зинка скоро начинает пыхтеть, девка она рыхлая. Брови, полушалок, спину — все обметало инеем. Мороз такой, что слова застывают на языке.

Серега передал пилу Гальке, сам уперся шестом в ствол, сосна качнулась и медленно повалилась, как будто задевая вершиной небо. Вздрогнула земля, взметнулась, как от взрыва, снежная пыль. Зинка облегченно выдохнула и села на комель.

— Хоть маленько дух перевести, спина совсем затекла.

— Галь, давай-ка погрейся, — распорядился Серега.

Галька в отца мала ростом, закуталась, точно кукла, в фуфайку и полушалок, только круглый нос торчит. Губы посинели, глаза застыли голубыми льдинками под мохнатыми ресницами. Она старше Сереги лет на пять, замуж пора бы, да женихов нет.

— Постой, нос у тебя побелел, — заметил Серега. Присыпал на рукавицу снегу, легонечко поширкал по клюнке. — Ну вот, порядок! Вишь, зарумянился, как яблочко. Сейчас я тебя растормошу. Включаем четвертую скорость!

Зазвенела пила, брызнули желтые опилки. Серега все чаще и чаще дергал ручку. Галька едва поспевала за ним, неловко ей стало в тесных одежках, верхнюю пуговицу на фуфайке расстегнула и полушалок ослабила. Моментом разделали хлыст: сосна корабельная, гладкая, почти до самой вершинки без сучков. Румянец заиграл на Галькином лице, и глаза оживились, вроде бы оттаяли.

Сели отдохнуть рядом с Зинкой на шероховатый комель. Девки достали по куску мерзлого хлеба, а Серега закурил табаку, по-мужицки облокотившись на коленки. Усталость томила тело.

Стучали наперебой топоры. Поодаль горел костер. Там Павел Евсеночкин бился с лошадью: трудно выезжать с деляны на дорогу, которая идет к реке. Несколько человек толкали плечами подсанки. Карька отчаянно дергался в оглоблях, месил рыхлый снег, пар белыми струями вылетал у него из ноздрей.

— Ах ты, волчье мясо! Так твою… — гнусаво матерился Евсеночкин и безжалостно хлестал мерина вожжами.

— Последних лошадей угробим в лесу-то, — сказала Галька.

Серега всегда испытывал жалость к лошадям: ни зимой, ни летом нет им передышки. Особенно ломовая работа в лесу. Правда, здесь дают овес, но ведь не каждый до зернышка скормит лошади. Евсеночкин этот, наверно, держит впроголодь Карьку.

Объявили общий перекур. Зинка с Галькой ушли греться к костру. Против такого мороза не костер нужен, а хороший харч. Попримолкло в лесу. Мелкими блестками вспыхивал меж деревьев куржак, и непонятно было, откуда он брался: ни тучки не появлялось в белесом от мороза небе. Чудился тихий шелест, похожий на отдаленный звон. Серега глянул на неподвижные, будто впаянные в ледяное небо вершины сосен и заметил снегиря. Грудка его пламенела, как бы озаренная утренним красным солнышком, казалось, птичка греется в его лучах, и опять с грустью подумалось об ушедшем лете.

Последнее время все чаще беспокоила мысль, что жизнь оставила его далеко в стороне от своей главной дороги. Где-то восстанавливались города, строились заводы, шла война, в каждой газете сообщалось о победах наших войск, а Серега вынужден был оставаться у себя в Шумилине. «Так и проторчу всю зиму с топором в лесу», — с обидой думал он.

Пробрался по сыпучему снегу к сосне, на которой сидел снегирь, и принялся со злостью подрубать ее.

Перед рождеством Серега с Евсеночкиным приехали домой. Светло было в деревне, как днем, месяц, сгорбившись, крался над крышами изб, четкие тени лежали на синем снегу.

В заулке Серега выпрыгнул из саней, шагнул было по тропке к дому и остановился — все окна распахнуты настежь, значит, тараканов морозят. Лапка черным комком подкатилась к ногам, заприпрыгивала, заскулила. Серега потрепал ей уши:

— Ну что, заскучала? Веди к нашим. У кого они живут?

Собака повела по узким тропкам меж домов. Снег, как сухой крахмал, взвизгивал под валенками. У Федулихи сияла «молния» — девичья беседа. Серега поколотил наспех валенки о порог и плечами азартно передернул, словно стряхивая озноб после долгой езды. Эх, елки-палки!

Колька Сизов пиликал на гармошке, платок положил на коленки, как настоящий гармонист. Девчонки, рассевшись по лавкам, пели «На позицию девушка провожала бойца», трогательно у них получалось. Серега перебил песню, ударив по половицам промерзлыми подошвами, гаркнул:

Девчонки обрадованно вспорхнули с лавок.

— Серега, откуда хоть ты взялся? Прямо с лесоучастка?

— Не знал, что беседа у вас, а то бы пораньше приехал.

Витька Морошкин, подслеповатый увалень с мясистыми щеками, застенчиво шмыгал носом в углу, вытащил его:

— Давай лапу, интеллигенция! — Серега хлестко ударил по мягкой Витькиной ладони. — Каникулы начались?

— Ага.

— Везет. Теперь самое время побалагурить.

— Да ну их! — махнул рукой, видимо, имея в виду девчонок.

— Брось ты! Сидишь тут, как в малиннике. Станцуем? Бери Зойку, а я Люську. Колька, играй!

Не любит Витька танцевать, но растормошил его Серега, запритопывали так, что вся изба ходуном ходила, лампа мигала. Бабка Федулиха несколько раз обеспокоенно выглядывала из-за переборки, она уж было прилегла.

Потом играли в ремешок. Нравится девчонкам эта игра. Выйдет одна из них за двери, а другая по ее выбору выгоняет к ней ремнем парня. Постоят наедине, может, полюбезничают.

Серегу вызывала Танька Корепанова. Хоть и не пробирал ремень фуфайку, быстрой трусцой, вобрав голову в плечи, выскочил на мост. Темно.

— Танька, где ты?

Пошарил по стенке, наткнулся на Таньку.

— Чего руки-то расшиперил? Глаза выколешь, — остановила она.

— Раз позвала, так сказала бы что-нибудь поласковей.

Теребит платок, молчит, дыхание сбивчивое, как будто бежала.

— Ты надолго?

— На несколько дней, в бане помыться да дома кое-что сделать.

— Ваши-то у нас живут, тараканов морозят.

— Я видел, окна раскрыты. Значит, вместе пойдем с беседы.

— Еще чего придумаешь? — испугалась Танька.

— Озябла? — Серега распахнул фуфайку. — Поди сюда, погрею.

— Ох и бессовестный ты! Пусти! Ну, кому говорят?

Танька проскочила у него под рукой, он попридержал дверь, но ее кто-то отшиб из избы носком валенка. Люська Ступнева, самая старшая из всей беседы, прошла мимо с припевкой:

Понятно, Ивана Назарова нет в беседе. Чего он тут забыл? Все сопляки против него.

За Люськой потянулись и другие. Серега тоже выбежал на улицу, расталкивая девчонок, как снопы, с узкой тропки. Визг подняли, хоть уши затыкай. Кто-то уцепил его за фуфайку, напали со всех сторон и все-таки повалили. Крестом расхлестнулся он на снегу:

— Сдаюсь! Сдаюсь!

Танька воспользовалась этим моментом, припустила к своему дому, чтобы не идти вместе с Серегой на виду у всех. Он отряхнулся и не спеша пошел за ней, озорно размышляя о том, что далеко она от него не убежит.

На улице Колька не играл, берег гармошку от мороза. Застегнув и повесив ее на плечо, он хвастливо пропел:

Девчонки расходились по домам, перекликаясь частушками, и в каждой были страдание, горькая нежность, обещание верной любви.

Танька, поеживаясь, переминалась на крыльце.

— Пошли, — сказала она.

Осторожно поднялись по скрипучей лестнице в избу. За печкой горела лампа. Наталья Леонидовна разговаривала шепотом с матерью. Бабка Аграфена, Ленька и Верушка сопели на печке.