Кологривский волок

— Что-то так и не слышно о нем?

— Может, в тюрьме сгинул, или устроили самосуд мужики, а сказали, что отвезли в милицию.

— Василию Капитоновичу ничего не было? — спросил Серега.

— Этот отделался, говорит, вам бы такого родственничка, мне тоже жить охота, дескать, угрожали. В общем, шмель проскочит, а муха увязнет.

Карька доел сено, потянулся губами к траве, отыскивая скудную отаву; Серега зачерпнул старой кепкой овса, поднес ему — моментально смолотил.

— Ему хоть весь мешок подай. Побереги, чай, денег стоит овес-то, — заметила Лизавета.

— Он тоже не воздухом сыт, на одном кнуте ехать — самое последнее дело.

И Серега насыпал еще кепку овса. Мерин касался его бархатисто-теплыми губами, иногда поднимал голову, казалось, благодарно кивал и тихонько всхрапывал, кося на Серегу лиловым яблоком глаза, в хрустальной глубине которого пульсировал отсвет огня: он будто понимал, о чем говорили люди, и, когда все встревожились, услышав чьи-то шаги сзади по дороге, тоже сторожко навострил уши. Катерина выхватила у Сереги кепку, полушалок затолкала под фуфайку. Чудачка! С ее ли красотой наряжаться мужиком? Хоть бы вымазала, что ли, лицо золой, хорошо, что догадалась забраться на телегу, там не так светло.

А шаги все ближе, явственно чавкает грязь, вот повернули с дороги.

— Чего делать-то? — перехватившимся голосом прошептала Лизавета, но даже не поднялась с ольховой валежины.

Да, тут медведь — прокурор: смотри в оба, не плошай. Серега тоже изрядно струхнул. К костру неторопливой развалкой подошел рябой широколицый мужик в шапке-ушанке (уши были не завязаны наверху, а скатаны валиками за отворот). Бросилась в глаза длиннорукость: запястья торчали на четверть из рукавов, потертое суконное полупальто сидело на нем тесно, и сразу подумалось, что шито оно не ему, а галифе вспухли и обвисли к коленкам. Окинул всех взглядом, продудел, как в трубу:

— Покурить найдется?

Серега подал коробку с табаком, бумага у мужика нашлась своя.

— Ночевать встали?

— Лошадь приморилась.

— Далеко ли едете?

— Больно любопытный. Куда надо, туда и едем, — отозвалась Лизавета и как бы между прочим добавила, имея в виду Катерину: — Колюха-то, видать, уснул.

— Смотри ты, как засекретились! — Мужик хмыкнул, мотнув головой, и, моргая от дыма, стал греть над костром большие красные ладони. — Уже холодом пахнет, зима вот-вот.

— Сам-то отколь будешь?

— А тут, из ближней деревни, — показал рукой в попутную сторону.

«Врет ведь, наверно», — придирчиво отметил про себя Серега. Мужик между тем увидел подоткнутую под ось жердь, по-хозяйски прошелся вокруг подводы и Карьку похлопал по шее.

— Без колеса, конечно, какая езда, — рассуждал он, попыхивая цигаркой. — Колюха ваш пьяный, что ли, головы не поднимает? — Видимо, догадался, что перед ним женщина, бесцеремонно пощекотал Катерину, та взвизгнула, привскочила:

— Ну, какого черта надо?

— Ух, ты-ы! — опешил он. — Вот это представление! Пустила бы под бочок. Чего мешок-то придавила? Не бойсь, не отниму, — и мешок потискал ухватистой пятерней. — Однако, богатые вы, с овсом ездите.

— А ну, не лапай! Башку раскрою!

Серега схватил длинную головню, замахнулся, высоко поднятая на ветру, она взялась нервным огнем, взметывая искры, и всем сделалось жутко в этот момент, но на лице мужика не дрогнул ни один мускул.

— Горячий хлопец, — сказал он спокойно, с глухой хрипотцой в голосе. — Только на каждого прохожего кидаться с колом не следует.

— Закурил и проваливай!

— И на том спасибо.

Спрятав руки в обтянутые карманы полупальто, мужик ушел в темноту, слышно было, как по мостику через речку ботали его сапоги. Катерина стояла возле телеги побледневшая, простоволосая; тетка Лизавета уставилась в огонь и, размышляя вслух, сказала:

— Напрасно, Серега, ты кинулся на него, теперь подкараулит нас, тогда берегись! Я дак ни жива ни мертва сижу, пропали, думаю.

— Может, не один он, — заметила Катерина.

— И наплевать! Что мы, ночевать тут должны? Я вот топор возьму, пускай сунется, — храбрился Серега.

— Давай костер погасим, а то еще кого-нибудь принесет нелегкая, — посоветовала Лизавета.

Затоптали головешки, молча выехали на дорогу. Глаза постепенно привыкли к темноте, можно было различить густой вал прибрежного кустарника, потому что вызвездило и небо приблизилось к самым макушкам елей. Вслушивались в каждый шорох, страх сжимал, было такое напряженное ощущение, точно приближались к пропасти, и, когда впереди вдруг проклюнулся огонек, означавший последнюю деревню на пути к дому, стали с надеждой всматриваться в него, боялись, что погаснет он прежде, чем успеют доехать.

Светилось окно во второй от заулка избе. Остановились около нее, на стук вышла хозяйка, пробурчала за дверью:

— Нельзя огня вздуть. Кто там?

— Шумилинские. Из Кологрива едем, колесо сломалось у телеги.

Пустила. Серега вошел в избу — и хоть обратно беги: сидит на лавке, вытянув босые ноги с желтыми бугристыми ногтями, мужик, с которым только что распрощались! С веселым озорством глянул на Серегу и зашелся каким-то беззвучным смехом.

— Ну что, герой, не ожидал такой встречи? Проходите, нечего в кути торчать, садитесь за стол, пока картошка не остыла.

Чугунок с картошкой зазывно дымился посреди стола.

— Нам бы колесо раздобыть.

— А вон бригадир, спрашивайте у него, — показала на мужа хозяйка, высокая, плоскогрудая баба с продавившимися черными подглазинами.

— Колесо найдется. Куда торопитесь? Садитесь, — снова пригласил он.

Когда измотаешься и продрогнешь в осеннюю бездорожицу, нет ничего милее горячей картошки в мундире. Серега чистил ее, обдувая пальцы, и торопливо глотал, как бы украдкой от хозяина: стыдно было взглянуть ему в лицо. С печки с выжидающим любопытством наблюдали две девчушки, такие же конопатые, как отец; угостить их было нечем, хорошо, Катерина догадалась дать по горсти тыквенных семечек. И в зыбке требовательно закряхтел, заплакал ребенок, может быть, почувствовав запах еды; мать подала ему вместо соски тряпочку с жеваным хлебом. Умолк.

— Такой крикун родился, просто спасу нет! Поспать не даст. За день-то так натопаешься, с бабами десять раз поругаешься: как вернули меня с фронта, так и командую здесь ими, у себя в Завражье, — посетовал хозяин.

Теперь, сидя за столом, Серега рассмотрел, что лицо у мужика было добродушное, большеротое, мелкие морщинки рябили открытый лоб, паутиной тянулись к туманным от усталости глазам.

— Спасибо за хлеб-соль хозяйке и хозяину, — поблагодарила Лизавета, Отряхивая в ладонь крошки со стола. — Ну и напугал ты нас давеча, я даже животом ослабла.

— Слышь, Мань? Думали, грабитель я какой-нибудь, этот приятель едва головешкой меня не причастил, — пояснил мужик жене, которая, сидя в полутемном углу, покачивала зыбку.

— Мало тебе, валандаешься где-то до ночи. Мог бы и пораньше прийти.

— Ладно, бабы, вы отдохните пока, на печке погрейтесь, а мы на конюшню сходим, — позвал хозяин Серегу.

Принесли колесо, поставили на телегу.

— Меня однажды выручил колесом ваш шумилинский кузнец, так что, можно сказать, долг возвращаю.

— Это дедушка мой, Карпухин Яков Иванович, — обрадовался Серега.

— Ну-у! — изумился мужик. — Расскажешь ему, как познакомился со мной. Селиванов моя фамилия.

— Умер он недавно.

— Жаль старика. А у нас тоже второй год нет кузнеца, подойдет посевная — хоть караул кричи.

Когда вернулись в избу, все спали, кроме тетки Лизаветы, она кемарила за столом, положив голову на полушалок. Катерина лежала на лавке, свет керосинки слабо освещал ее лицо.

— Поедем, что ли? — спросила Лизавета.

— С часок подремлем, — ответил Серега, не желая будить Катерину.

Он растянулся прямо в фуфайке на полу, и тотчас понесло его в мягкую сонную зыбь, как будто под ним была перина. Видимо, и Лизавету сморил сон, потому что проспали бы до утра, если бы не разбудил завозившийся ребенок. Коптилка погасла, в потных окнах чуть заметно брезжило. Селиванов сладко храпел, свесив с кровати до самого полу руку со вздутыми венами; Сереге хотелось извиниться перед ним, поблагодарить, но не стал беспокоить, попросил у хозяйки лукошко и насыпал овса.