Родина

Наконец наступила тишина, и спокойный голос Сталина произнес:

И десятки людей в комнате, все как один подавшись вперед, устремились навстречу этому голосу.

Голос Сталина гулко и четко разносился среди чуткой, торжественной тишины. Минутами Пластунову чудилось, что стоит только ему открыть глаза — и он увидит Сталина: так близко, так полно звучал голос его, который быстрее орлиных крыльев летел сквозь черноту ночи, сквозь дали, ветер и холод поздней осени.

Пластунов родился в Москве, где прошло его детство и школьные годы. Потом, когда отец умер, семья переехала в Ленинград; юноша полюбил его высеченные по прямой проспекты, старые массивы его заводов, полюбил белые ночи, Неву, свинцовые волны Балтики, башни Кронштадта. Ленинград он оставил летней ночью, грозно озаренной сполохами воздушного боя. И теперь улицы, заводы, сады, дворцы осажденного Ленинграда сливались в его воображении с картинами Москвы, той, что он видел в недолгую побывку в начале августа. Он чувствовал ее, родную Москву, погрузившуюся во мрак, суровую, недремлющую, как воин. Ему виделись темные, без единой искорки, магистрали новых улиц с ослепшими окнами, с забитыми досками и заваленными мешками с песком витринами магазинов. Родной город виделся ему, погруженный во тьму, ощетинившийся зенитками, баррикадами, напрягшийся ненавистью, скорбью и решимостью…

Голос Сталина раздавался над погруженной во тьму фронтовой Москвой, как сама сила разума и уверенности в победе:

Дмитрию Никитичу бросилось в глаза лицо Лосева. Старик слушал важно, истово, впитывая в себя каждое слово. Он слушал, не шевелясь, и только его глаза, глядя прямо перед собой, сурово сияли. Он смотрел в окно, на высокую, переливающуюся огнями крышу кузнечного цеха, и в этом взгляде Дмитрий Никитич увидел зоркую и беспокойную заботу хозяина.

Немного левее дымчато светилась крыша второго заводского красавца — нового литейного цеха. Рыжеватые сполохи литья достигали купола, и задымленное стекло вспыхивало, как разъяренный львиный глаз. В литейном лили танковые башни, а в кузнечном уже ковали главные танковые детали, которые, по выражению Матвея Темлякова, «к сердцу машины относятся». Мастера этих танковых деталей сидели напротив Пластунова, положив на колени сильные, будто тоскующие в покое руки.

Когда Сталин заговорил о расчетах врага на непрочность советского тыла, на «драчку между народами СССР», Матвей легонько толкнул сидящего рядом с ним Сакуленко, а тот в ответ только покачал лобастой головой.

Дмитрию Никитичу вдруг стало так легко, как давно уже не бывало за эти месяцы. Захотелось затянуться трубкой, но он во-время остановил себя, опустил трубку обратно в карман.

Пермяков заметил этот жест Пластунова и улыбнулся: сегодня все в парторге нравилось директору. Дмитрий Никитич первый разузнал о радиопередаче, немало похлопотал и для того, чтобы торжество бригад Темлякова и Сакуленко провести до выступления Сталина. «А потом пусть приходят доклад вождя слушать», — добавил он. Михаил Васильевич знал, почему Пластунов сегодня такой празднично сосредоточенный: они сегодня собрались все вместе, руководство и рабочие-стахановцы старого Лесогорского завода, слушать слово Сталина, слушать голос его, летящий к ним на Урал из-под черных туч самой грозной опасности, которую когда-нибудь видели Москва и вся Родина. Вот слушает своего Сталина заводской народ, — и, проживи любой из них сто лет на свете, ни один не забудет этот ноябрьский вечер 1941 года, спокойный, полный грозной правды голос Сталина и смысл слов его, обращенных ко всем и к каждому. И если кто-нибудь из сидящих здесь начнет отставать в работе, он, директор Пермяков, вызовет к себе этого человека и прямо, в упор, спросит его: «Мы с тобой вместе Сталина слушали, ты помнишь, в какой час он с нами говорил и чего он от нас хотел? Так как же у тебя хватает совести сдавать?» И уже само собою разумеется, он не станет делать различия между своими, уральскими, и эвакуированными.

Михаил Васильевич исподлобья оглядел знакомые лица, и почти сразу они все как-то смешались в его сознании одно с другим: Иван Степанович и Сакуленко, Ланских и Нечпорук, Дмитрий Никитич и Матвей Темляков, — ими держался Лесогорский завод, всеми ими, уральскими и неуральскими.

В голосе Сталина, спокойном, широком, слышалось глубокое доверие ко всей Советской стране, ко всему тылу, в том числе и к нему, старому большевику Михаилу Пермякову. Перед лицом этого доверия как-то само собой отпало все, что мучило его: обида, подозрительность. Осталась одна правда жизни, то, что происходило сейчас на заводе. «Трудновато мне, товарищ Сталин, — сказал бы он вождю, случись разговор лично, — завод наш меняется на глазах и, правду говоря, не тот уж это завод, не старый Лесогорский завод!» Новый завод влился в него, и в железных жилах текла иная, омоложенная кровь. И куда он шагал, этот обновившийся, с каждым днем все шире расправляющий плечи Лесогорский завод? Пермяков сейчас видел это особенно ясно: завод шагал к новому, которое обозначалось одним словом — поток. Старый Лесогорский завод, говоря чистую правду, работал «островками», как выразился однажды Пластунов. Со всем этим мирились, как с чем-то совершенно неизбежным, — мол, и на солнце есть пятна. Но все эти «островки» работы, когда каждый участок, каждый цех «сам себе голова», уже не оправдывали себя. Поток, который соединяет в одной поступи движения людей и машин, поток этот уже начал прокладывать себе дорогу. Она еще только, что называется, макушку показала, а сколько исхоженных, привычно удобных тропок уже беспощадно зачеркнуто! Оттого-то и трудно, что поспевать надо, учиться на ходу, а сколько еще производственных процессов предстоит наладить и, как прочно оснащенную лодку, пустить в поток, который должен работать по часам и минутам, ритмично, точно, как движение земли вокруг солнца. Миллионами сил гудят, ревут моторы воины на земле и на небе, на больших дорогах, в лесах и оврагах. Придет день — и на лесогорской земле грозно заревут моторы под стальной броней танков и загремят тяжелые железнодорожные составы — каждодневная помощь великому фронту. В этом и заключается сейчас главная цель жизни Михаила Пермякова: подготовить для фронта первый состав лесогорских танков. «Только бы впервой сделать, а там пойдет», — любит говорить Ланских. И Михаил Васильевич взглянул на Ланских.

Сталевар стоял у дверей неподвижно, ничего как бы не замечая, и только торчащий хохолок его буро-желтых волос вскидывался, будто забытый на поле стебель.

Нечпорук, сидя неподалеку, исподлобья наблюдал за Ланских. Нечпоруку казалось, что Ланских думает о нем: «Та-ак, разлетелся, голубчик. Перекрыл, мол, Ланских и пошел себе спать-почивать. А я, пока ты седьмой сон видел, взял да и перекрыл тебя, Нечпорук!…»

Нечпорук сердито переместился на стуле. Ему все казалось чертовски неудобным: стул, на котором он сидел, место, которое он себе выбрал («сижу где-то впритык»), новый костюм жал подмышками, шея томилась в тесно повязанном галстуке. «И все это Марийка моя виновата, в петлю галстук на шее стянула, шальная голова!» Ему даже было стыдно, что на жене надета яркая, в клетку, шелковая блузка, которая шуршит при каждом движении.

Голос Сталина, слышимый так ясно, будто Нечпорук находился с ним за одним столом, напоминал ему голос отца. Лицо отца с густыми черными усами, серьезной улыбкой и пристальным взглядом темных глаз вспомнилось сейчас Нечпоруку с такой яркостью, точно только сегодня видел его. «Нрав у тебя бывает буйный, хлопче! — говорил ему бывало отец. — Сначала крикнешь, а потом подумаешь, а без разума и рукам трудно работать». И еще отец любил повторять только для него одного: «Гляди всегда, Сашко, где шагаешь: коли позади людей очутился, значит в работе разумом плохо раскидывал».