Трудный переход

Ефим молчал. Он понимал, что Ларион словно бы раскрывает перед ним все карты, советуется, приглашает разделить трудную судьбу зачинателей нового. Но Ефим сразу ничего не мог решить, а пустых слов понапрасну тратить не любил. Он бы, может быть, и сказал какое-то слово Лариону, да то, что скот и лошади в артели будут общими, его остановило. «Вот у кого ничего нет, тому легко небось вступать, — подумал он. — А у меня…» Проводив Лариона, Ефим пошёл в стайку. Там стояла яловая корова «в очках» — с чёрными кругами у глаз на белой морде.

Ефим минут пять постоял около коровы, затем вернулся в избу, достал большой нож и принялся его точить. Делала свою привычную работу Федосья, а Ефим ширкал ножом по бруску, и мысли его медленно, точно камни-булыжники, перекатывались у него в голове. «Не везёт мне, что ж ты станешь делать — не судьба! Только будто поправлюсь маленько, опять чего-нибудь сотворится. Прямо без происшествий ни одного дня не жил. И отчего это?» Ефим поднял голову, почувствовав на себе настойчивый взгляд Федосьи.

— Ты куда нож-то натачиваешь? — спросила она.

Ефим не ответил. Наточив нож, он достал тяжёлый топор-колун с широким обухом и пошёл в станку. Федосья вмиг всё поняла, заругалась, запричитала, наконец заплакала. Ефима словно это и не касалось, он шёл в стайку с каменным лицом. Спокойно и деловито обвязал покрепче верёвкой рога коровы и коротко притянул её к забору. Слега в заборе была надёжная, столб вкопан крепко. Корова стояла, привязанная на коротком поводу, и косила на хозяина большой круглый глаз. Ефим взял колун.

— Ой, матушки, да что же ты делаешь-то, ирод! — пуще прежнего запричитала Федосья.

— Молчи! — грозно сказал Ефим, замахиваясь топором. Удар по лбу широким обухом тяжёлого колуна, удар, в который Ефим вложил всю свою силу, бросил корову наземь.

Разделывали тушу ночью, тайно. А на рассвете, ещё по темну, Ефим увёз мясо на базар, спрятав шкуру. Вернулся из Кочкина под хмельком.

— Феня, — ласково сказал он жене. — Чего я купил-то тебе! Поди-ка, — с этими словами Ефим вытащил из мешка новую шаль. — А это тебе, стрекоза, и тебе! — выбросил он и той и другой дочке по платку.

— Спасибо, тятя, — в голос сказали девочки.

— Ну и вот. Ладно, — проговорил Ефим и оглянулся на жену.

— Дурак ты, дурак! Ох, и дурак! — улыбаясь, сказала Федосья и покачала головой. Она была смягчена ласковыми словами мужа и его подарком. Но тут же снова сделалась сердитой и сурово сжала губы, когда Ефим сказал:

— Ну всё, Феня, будем в артель вступать…

Ефим вздохнул, криво усмехнулся и пошёл разыскивать Лариона.

…К концу недели в Крутихинскую артель вступило двенадцать семей.

— Не густо, — сказал Григорий, когда ему сообщили об этом.

В Крутихе долго на все лады обсуждалось, что и как будут делать люди в артели и почему самостоятельным хозяевам, вроде Ефима Полозкова или Лариона Веретенникова, понадобилось в неё вступать?

Лука Иванович Карманов, привлекавшийся к суду в связи с убийством Мотылькова и освобождённый от наказания по старости, как передавали, предсказывал тем, кто вступит в артель, страшные кары. Он будто бы вычитал в священном писании, что коммуна, колхоз — слова сатанинские. Сын Луки Ивановича, осторожный и хитрый мужик, пытался внушить отцу, чтобы не говорил лишнего.

Старый Карманов перестал хриплым голосом выкрикивать свои угрозы артельщикам. Он перешёл на шёпот. И шёпот его исподтишка, исподволь стал будоражить Крутиху.

— Вот постойте, — говорил он, — дурачьё сиволапое, бот придёт весна — всплачетесь. Как запашет артель ваши лучшие земли, отцами вашими возделанные, для плугов лёгкие, а вас на дальние дернины направит, — так будете знать!

— Власть-то за артель, так кому же лакомые-то кусочки, что не артельщикам? То-то. Ефимка-то Полозков да Ларька-то Веретенников — они хитрые. Догадались к такому делу примазаться.

— В дубьё их! Огнём их полить! Детей их побить, коли не выйдут из артели! Они крестьянскому миру недоброхоты — вот кто. На кулаков только сваливают, а сами всю землицу из-под вас выгрести хотят!

И эти его напевы возымели своё действие.

Чем ближе к весне, тем больше шумела Крутиха. Всех волновало — какие земли нарежут артельщикам? Только ли те обработают они, что принадлежат членам артели, да ещё кармановские, или ещё прихватят?

Поговаривали, что приедет из волости землемер и нарежет им единое поле — для удобства. А в него и попадут лучшие наделы крутихинцев.

— Ругали допреж захватное право, — шипел и брызгал слюной старый Лука, — а это похуже будет. При захватном-то праве как было: есть у тебя сила, есть кони и плуги — бери, запахивай целину, сколько душе твоей угодно. В Сибири земли много, ничья она, божья, всем хватит.

И пахали и захватывали по сто десятин на душу… Оттого и пошли стодесятинники…

Ну, да ведь ту, что другие-то захватили, не трогали…

И тот, кто сам плошал, не мог землицей завладеть, того и судьба била. Так ведь судьба, а не люди… Вот он и шёл в батраки к тем, кто совладал с ней, с землицей. Всё было без греха, по доброй воле. А теперь нако вот — возьмут да и вырежут артельщикам лучшее из общего надела, как кусок тела из обчества!

Самые спокойные мужики зашевелились и полезли раньше тепла с печей и полатей, заслышав звон и гром в сельской кузне.

Первыми явились туда править лемеха плугов и зубья борон артельщики.

Сам Гришка, сняв полушубок, в одной рубахе махал молотом, греясь у горна. Ларька Веретенников, из простого мужика превратившийся вдруг в начальника, в председателя, тоже своей ловкостью выхвалялся.

Хромка-то, хромка, Ефимка Полозков и тот норовит показать, какой он ловкой. Бьёт и кувалдой и малым молоточком, как заправский кузнец!

Проходивший мимо Егор Веретенников невольно засмотрелся на работу своего соседа.

Веретенников всегда стремился жить в мире со своими соседями. Ведь не только ты у соседа видишь, как и что у него на дворе, но и твоя жизнь перед ним вся на виду. Этим соображением Егор и руководствовался прежде всего. Он никогда не заводил с соседями лишних ссор. Но очень часто бывало так, что наступало между Веретенниковыми и Полозковыми какое-то неопределённое состояние — ни ссора, ни мир. Так было и сейчас. Не старые счёты сводили Егор и Ефим — когда они вместе ухаживали за Аннушкой. Иное отдаляло их друг от друга на этот раз. Егор не забыл, как Ефим приходил к нему с милиционерами. А Ефим тоже, как видно, чувствовал какую-то неловкость, хотя он не был ни в чём виноват перед Егором. Так или иначе, Ефим явно сторонился Егора. Встречаясь с ним, он хмуро здоровался и молча проходил мимо.

«Ефим в артели? — думал Веретенников. — А почему же меня не позвали? Чем я хуже? Я бы, конечно, и не пошёл». Но то, что его даже не позвали, как-то тяготило душу. «Всё Гришка», — соображал он.

Через дорогу стояла окнами в улицу изба Терехи Парфёнова. Из-за брёвен забора виднелась его чёрная шапка. Тереха беспокойно ходил по двору. Егор перешёл через улицу.

— Здорово, сосед! — сказал он, входя во двор Парфёнова.

Тереха прогудел что-то неразборчивое.

Даже и среди рослых и здоровых крутихинцев Тереха выделялся своей могучей фигурой. В германскую войну Парфёнов служил в батарее и, как рассказывали о нём сослуживцы, один стоял у правила орудия. Вернулся с войны усатым, раздавшимся в плечах богатырём. Его спросили набежавшие соседи, как он воевал. Тереха сидел за столом, положив большие руки на выскобленную добела столешницу, бронзовое лицо его было серьёзным.

«Воевал, — ответил он соседям. — Лупили здорово. Они, значит, нас, а мы их».

Больше он ничего не сказал. Тереха не любил много говорить. Таким он остался и сейчас.

Густая чёрная борода закрывала могучую выпуклую грудь Терехи, лицо было сурово. Из избы вышел рослый парень — сын Парфёнова. Ему было всего семнадцать лет, но уже теперь можно было сказать, что он удался в отца. Мишка, как звали парня, был длиннорук, угловат, костист. Обещал вскорости превратиться в такого же богатыря.