Чайка

Беженцы молчали.

Катя смотрела на них и тревожно недоумевала: «Почему молчат? Неужели ее слова не затронули их?»

Придержав развеваемые ветром волосы, она снова остановила взгляд на женщине в зеленой кофточке.

— Где муж твой сейчас?

— Муж? — В глазах женщины что-то дрогнуло, они округлились и вдруг вспыхнули злостью. — Зачем про мужа? — закричала она, вся передернувшись. — Зачем бередишь?

Но Катя уже не смотрела на нее. Глаза ее оглядывали всю массу беженцев.

— Где ваши любимые, девушки? Матери — вон те, что с грудными, где отцы ваших детей?

Шум поднялся такой, что она замолчала. Точно грозовым ветром заколыхало людей. Над головами замелькали поднятые руки. К повозке, на которой стояла Катя, протиснулась растрепанная женщина в серой шали. На ее лице из-под бинтов были видны лишь открытый лоб и злые глаза — маленькие и круглые, как выпуклые пуговки.

— На хорошем привете — спасибо. Только, будь ласкова, не задерживай, — зачастила она, захлебываясь словами. — Вам тут война-то, может, цветочками кажется, а мы уже и ягодок отведали — не дюже сладкие.

Оттолкнув морду лошади, с другого бока подступила к Кате женщина с ребенком на руках.

— Танков, милая, с нас желательно? — положив кричащего ребенка на передок телеги, она с яростью оторвала от разодранной кофты болтающийся рукав. — Такой танк не подходящ будет? — Губы ее судорожно передернулись. — Другими не обзавелись пока, не обессудь…

Покрытая клетчатым платком старушка, совсем седая и сморщенная, с крючковато выдававшимся вперед подбородком, заплакала.

— Идем, идем, а конца все нет… — Она приподняла подол, до колен обнажив синие, распухшие ноги. — Бревна стали, смотри… Мочи никакой нет, а смерть-то, видать, забыла — не приходит…

— Из Никоновки мы! — крикнула девушка, стоявшая с ней рядом.

Шум все нарастал. Кате казалось, что беженки все до одной тянутся к ней — то ли выплакать свое горе, то ли озлобленно стащить ее с повозки. Из криков можно было понять, что у них у всех есть родные, которые погибли или бьются на фронтах… Многие и хлеба и дома свои пожгли, чтобы немцу не достались. Добро, годами нажитое, в землю позарывали.

Катя с облегчением вздохнула: наконец-то перед ней были живые люди, а то как камни стояли.

— Этот хлеб для наших фронтовиков — ваш хлеб. А знаете, кто его убирает? — Она оглянулась через плечо. — Ребята, покажите им руки.

Зажав подмышками серпы, пионерки вытянули перед собой руки. Ладошки их были похожи на кору — потрескались в кровь.

Катя вынула из кармана два крупных колоса, подняла их над головой.

— Смотрите, что делается! — И с силой тряхнула. На головы стоявших рядом с ней беженцев, под ноги им посыпались желтые зерна. Катя смяла колосья и швырнула наземь.

— Я все сказала, товарищи. Только чужаки, люди без совести могут проехать мимо протянутых рук. Если есть такие — задерживать не станем. А остальные — сворачивайте вот на проселок. Будем жить вместе и работать… одной семьей.

Шум оборвался так же резко, как и поднялся.

Тяжело дыша, Катя отошла к кустам. Сердце ее билось, полное тревоги, — и не только за судьбу урожая. В эти черные, страшные дни силы и бодрость духа она черпала в своей страстной вере в народ, который (в этом она была уверена) для спасения родины отдаст все-все, что может, не щадя и самой жизни. И вот теперь перед ней стояли озлобленные люди. Куда двинутся они, по какой дороге?

Она осмотрела ближайшие ряды повозок, и в сердце ее точно лед попал: по всем жилам медленно стал разливаться холод. Люди, которых она, казалось, вырвала из тяжелого сна, возвращались в прежнее состояние. На их лицах опять проступила равнодушная одеревенелость, глаза потухли. Задние повозки напирали на передние, и уже не один, а несколько голосов кричали:

— Трога-ай!

— Раз чужаки, чего с нами разговаривать. Трогай! Старик с рыжеватой бородой нагнулся было, чтобы поднять зерна, но соседняя с ним повозка тронулась, и он, стегнув лошадь, зашагал вперед.

Пионерки разбежались в стороны. Катя видела: ноги — босые и в разбитой обуви — наступали на золотистые зернышки, затаптывали их в пыль. Руки ее безвольно опустилась, а горло сжала спазма. Боясь разрыдаться, она резко отвернулась и, постояв, пошла кустами в ту сторону, где работала ее мать.

Во ржи по-прежнему свистяще пели косы, но косцов было уже меньше. Старик в синей рубахе и Даша Лобова сидели на краю канавы — отдыхали. Василиса Прокофьевна продолжала итти третьим косцом. Увидев дочь, она испуганно вскрикнула: «Катенька!» — и подбежала к ней.

Катя досадливо махнула рукой. Взглянув на нее, Даша Лобова попыталась подняться, но только охнула и села опять на край канавы. Катя посмотрела вдаль — на кусты, за которыми двигались повозки, и молча взяла из ее рук косу: пока она больше ничем не могла помочь измотавшимся в непосильной работе людям. Заняла место позади деда Семена и широко взмахнула косой. Василиса Прокофьевна несколько шагов шла с ней рядом, потом отстала: на скулах Кати крупно двигались желваки — так всегда у нее бывает, когда на душу ляжет тяжелая боль или обида, и в такие минуты лучше не тревожить ее — дать поостыть немножко.

К косцам, перепрыгнув через канаву, подбежала Маруся Кулагина.

— Катюша, у нас горючее…

Катя повернула к ней голову и остановилась.

— А я-то что… рожу вам горючее? — закричала она зло, а в голосе слышались слезы.

Маруся оторопела.

— Косы берите, серпы! Нам только на себя надо надеяться! — размахнувшись, крикнула Катя.

Дзи… Дзиндзи-взи… — ожесточенно запела ее коса.

Солнце скрылось за верхушкой леса. По малиновой зорьке расплывались фиолетовые разводы туч, а местами она пламенела, точно пожар. Начинало смеркаться.

Глава шестнадцатая

Василиса Прокофьевна стояла возле окутанного туманом комбайна и с беспокойством осматривалась. У ее ног, на разостланном одеяле, обнявшись, спали Маруся Кулагина и Танечка. Вдали смутно белели пионерские палатки. Справа колыхалась пшеница: кто-то шел в ней, скрытый целиком, — наверно, кто-нибудь из пионеров. Кати нигде не было видно. «Обещала прийти скоро, а вот поди ж ты… У ворот часа два понапрасну прождала ее — и здесь нет».

Ночь была какая-то чудная: небо ясное, а ни одной звездочки.

Чьи-то руки раздвинули пшеницу и исчезли. Минуты две колосья не шевелились; потом снова показались ребячьи руки, и к комбайну вышел Васька Силов.

— Ты не подумай чего зря, тетка Василиса, — проговорил он смущенно. — Я чистенько прошел, ни одного колоса не примял.

— Катю не видал?

— Очень даже видал.

— Где?

Васька кивнул на пшеницу.

— На краю поля, где кусты.

— Чего она там?

— Сидит.

Стянув развязавшийся узел платка, Василиса Прокофьевна быстро пошла вдоль пшеницы. Васька нагнал ее.

— Ты, тетка Василиса, лучше не ходи. Понимаешь? Думает она о чем-то…

Василиса Прокофьевна не слушала его, и Васька, огорченный, отстал.

Спать ему не хотелось, но одному среди ночи было тоскливо. Вернувшись к комбайну, он принялся громко насвистывать. Трактористки не просыпались. Васька сердито смотрел на их лица, освещенные луной.

«Комбайнерши тоже мне! Горючего нет… Себе-то, небось, не забываете горючего подкладывать. Вот у тетки Василисы одних блинов, чай, с полпуда съели!»

— Эй, девчата, блинчиков! — крикнул он.

Танечка не пошевельнулась, а Маруся чуть приоткрыла глаза и перевернулась на другой бок.

«Вот и воюй с такими против Гитлера», — негодующе подумал Васька.

Со стороны Залесского подул сильный ветер. Все поле поклонилось Ваське так низко, что он увидел черневшие вдали кусты и шагавшую возле них Василису Прокофьевну. А когда пшеница выпрямилась, послышались звуки, похожие на шум дождевых капель, — осыпались колосья. Ваське до слез стало жалко эти падающие зернышки.

Катя сидела, сцепив пальцы на согнутых коленках, и смотрела куда-то поверх кустов, густо окутанных туманом.