Родина

— Это слишком сильно сказано, Соня, — смутился Чувилев. — Это пока что первые опыты. Мне просто хотелось как можно скорее распространить наши скоростные методы, чтобы все могли ими пользоваться… А насчет лекций мне Дмитрий Никитич и Евгений Александрыч подсказали…

Пока Чувилев рассказывал, Соне бросилось в глаза, что за эти полтора месяца Чувилев «стал совсем молодым человеком». Волосы его, отросшие после летнего бритья и зачесанные вверх, отливали красивым коричневым блеском. На широком лбу просторно лежали густые темные брови, которые, почти срастаясь, торчали над переносицей, а над верхней губой уже четко темнели усики. Следуя появившейся у него привычке, Чувилев иногда пощипывал их и тут же смущенно отдергивал руку. Темносерые глаза смотрели серьезным и вдумчивым взглядом человека, любящего и умеющего делиться с другими своими мыслями. Он рассказывал, как читал лекции об опыте разных бригад своего цеха слесарям, токарям и механикам железнодорожных мастерских.

— Слушают такого рода лекции действительно с большим вниманием… и, думается, не только с желанием практически использовать полезные данные опыта, но еще по одной причине…

Чувилев приостановился и продолжал многозначительно:

— А причина эта — широта технических, новаторских интересов рабочего класса. Я уже немало встречал рабочих, которые мыслят, как инженеры…

— Это говорит вам человек, который мечтает стать инженером! — с шутливой торжественностью произнес Сунцов, указывая на Чувилева.

— А что, что? Разве не верно то, что есть рабочие, которые мыслят уже, как инженеры?..

Но Соню заинтересовали планы Игоря Чувилева, и будущий инженер должен был рассказать о них. Пока что Чувилев и Игорь Семенов записались на технические курсы заочников, занимаются очень напористо, чтобы летом сорок пятого года сдать все зачеты, — а там, глядишь, война кончится, и оба друга поступят в институт.

— Я убежден, что нам с Игорем особенно прибедняться не следует, — завершил чувилевский рассказ Игорь-севастополец. — Мы вступим в институт не каким-нибудь «зеленцом», а заводскими людьми, с опытом военного времени.

— А я после войны, — и Сережа приостановился, будто чего-то застеснявшись, — я вот приналягу на футбол, стану вратарем, создам могучую команду…

— Верно, товарищи, говорят, что хороший вратарь стоит смелого бойца в армии! — с серьезным лицом сказал Сунцов.

Сережа, вскинув рыжеватым чубом, задорно пообещал:

— Небось, тебе, знаменитому баритону, будет приятно, когда на твоем концерте такой же знаменитый вратарь будет отбивать ладони, вызывая тебя на бис…

— Ты уж скажешь! — вспыхнул Сунцов. — Мы — только скромная самодеятельность…

— Как Толя вчера спел арию Демона!.. — начала было Юля, но застыдившись, умолкла.

— Спой, Анатолий! — приказала Соня. — Вообрази, что я тебе аккомпанирую… Ну прошу тебя!

Сунцов спел арию Демона и арию Онегина в последнем действии.

— Обязательно буду аккомпанировать тебе, Анатолий! — весело пообещала Соня.

Сунцов с торжественным видом поблагодарил Соню за ее обещание и добавил:

— А новогодний концерт, который готовит самодеятельность города, будет происходить на сцене Кленовского театра, который полностью восстановят к двадцатому декабря… в высшей степени рад вам доложить об этом, Софья Евгеньевна!

— Как это все чудесно! — воскликнула Соня. — Ах, мне хочется завтра же выйти на улицу, увидеть наш театр, прибежать на завод в нашу бригаду…

— Тише, тише! — остановил ее Пластунов. — Вот что все вы, искусители, наделали! Теперь нам с няней нужно бояться, как бы наша больная не выскочила из дому!

Когда через два часа все ушли, Соню опять уложили в постель.

Апрель сорок пятого года выдался холодный, май тоже начался снегопадами и резкими ветрами. Предполагавшиеся посадки деревьев на улицах города и в Пионерском сквере и спортивный праздник молодежи пришлось перенести сначала на первые числа мая, затем на первое погожее воскресенье.

Через несколько дней после Дня Победы, который весело и торжественно отпраздновали в городском театре, кленовские любители древонасаждений наконец дождались и тепла и приятного всем извещения о начале весенних посадок. Заводские энтузиасты зеленого строительства еще в марте составили план: начать весной посадку деревьев на тех улицах, где уже стояли восстановленные дома.

Вдоль длинных, на весь квартал, белых корпусов Дома специалистов и Дома стахановцев мягко чернели по сторонам улицы воронки пышно разрыхленной земли. И всюду, где уже стояли новые дома, вдоль их стен тянулся этот простой, но бесконечно радующий глаза земляной узор.

С утра на улицах Кленовска зашумели, запели «зеленые бригады». В молодежно-комсомольские бригады, как ручейки в речки, вливались голосистые стайки школьников, которые шли со своими школьными знаменами, разноцветными флажками, пестревшими в воздухе, как бездымные разноцветные огоньки.

— Эх, ребята! — озабоченно говорил Сережа Возчий. — Вас, мои голубчики, пожалуй, пришло больше, чем у нас деревьев заготовлено.

— Но, но! Не огорчай ребят-то, распорядитель! — вмешался Василий Петрович. — Не горюй, школа, тебе нос вешать не полагается: если всамделе рабочих рук окажется больше, чем деревцев, мы вам дело найдем… У нас программа большая: вдоль заводского шоссе мы клены, дубки да липы скоро будем сажать, а для этого надо не одну сотню ямок выкопать. Хватит деткам работки!

Василий Петрович, как старейший рабочий Кленовского завода, должен был первым начать посадку. С грузовика ему подали молоденький кленок. Что-то улыбчиво шепча старческими бритыми губами, Василий Петрович бережно опустил деревцо в разрыхленную воронку.

— Не дрожи, не дрожи! — приговаривал он, осторожно утаптывая землю большой ногой в подрезанном валенке. — Я тебе добра хочу. Расти тебе большим да тенистым. Только я того уж не увижу… да…

— Ты о чем это, Василий Петрович? — спросил Петр Тимофеевич, который работал неподалеку.

— Я вот думаю, брат, — благородное это занятие, сады садить, деревья выхаживать. Мы, старики, знаем, что нам уже не видать полной красы вот этих кленов и липок… а душой все равно радуешься, на листочки молоденькие глядишь и думаешь: «Ну что ж, я не увижу — люди увидят, пусть потом детишки играют под деревцами, что я садил да поливал…»

Игорь Семенов, привязывая посаженное им деревцо к шесту, громко вздохнул.

— «О чем задумался, детина?» — шутливо запел Игорь Чувилев.

— Так… — откликнулся Игорь Семенов, продолжая смотреть вверх. — А у нас в Севастополе какие деревья были на Приморском бульваре! Смотришь вверх — и даже солнца не видно сквозь листву…

— Уже который раз ты о Севастополе вздыхаешь, — с легким укором сказал Чувилев, — а мысли свои не открываешь!

Семенов сумрачно посмотрел на друга и потупился:

— Так и скатался бы я в Севастополь!

— А что стал бы ты там делать?

— Посмотрел бы, где была наша передовая, посмотрел бы на Ленинскую улицу…

— От которой ничего не осталось.

— Посмотрел бы на Приморский бульвар…

— От которого тоже ничего не осталось. Еще на что посмотрел бы, товарищ Семенов?

— Ты что этим хочешь сказать, товарищ Чувилев?

— А то, что неужели ты, как два года назад, когда с Урала на фронт все бежать собирался, способен бросить все и уехать? Теперь, брат, ты куда больше бросил бы, чем в тот раз… целый город бросил бы. Да что, тебя и в Кленовске Родина обогреет.

— Что ж, — смутился Семенов, — по-твоему, человек не может стремиться в родные места, где он родился?

— А если тот человек нужен в другом месте, где на него надеются и где на него… гм… люди немалый душевный капитал затратили, разрешите вам напомнить, товарищ Семенов?

— Разрешите вам тоже напомнить, товарищ Чувилев, что у севастопольцев память хорошая и совесть тоже не спит… понятно?

Двое, плечистый, широкий в кости Чувилев и тоненький, нервно-подвижной Семенов, некоторое время стояли, как на поединке дружбы и воли, обмениваясь пронзительными взглядами. Потом Чувилев добродушно толкнул своего друга: