Родина

Да, да, ведь не однажды она так и говорила, что презирает страдания… А не слишком ли ты заносишься, дерзкая молодость, потому что перед тобой открыты все дороги!.. Ты не знаешь и не представляешь себе, как трудна была молодость, скажем, сына мелкого служащего Евгения Челищева, который пять лет, полуголодный, бегал по случайным заработкам, в холодном, неприветливом для бедняков Петербурге, вырвал себе у жизни высшее образование. А для вас, двадцатилетние, все завоевано отцами, оттого вам легко и весело. Не для того же Евгений Александрович Челищев зарабатывал для своей дочери возможность жить легче и радостнее, чтобы она презирала его страдания! Не смейте отворачиваться от страданий и заглушать их вашим беззаботным смехом… Еще неизвестно, как вас согнет душевная мука!..

— Евгений! Что с тобой? — вывел Челищева из тяжелой задумчивости голос жены. — Слава богу, что ты успел прийти домой до ливня… Мы с няней еле успели проскочить.

Евгений Александрович только теперь заметил, что в комнате потемнело. Дождь, тяжелый, как свинец, ударял в окна с такой силой, что казалось, вот-вот разобьет стекла и хлынет в комнату.

— Евгений, да говори же: что случилось? — повторила Челищева.

Евгений Александрович, почувствовав мстительную радость, жгуче отчеканивая каждое слово, начал рассказывать о сегодняшнем взрыве, об убитых и раненых.

Четыре девушки, почувствовав в голосе Челищева что-то недоброе, сразу притихнув, вошли в столовую.

«Ага!» — подумал торжествующе Челищев. На одно мгновение внутренний голос будто откуда-то издалека напомнил ему слова, которые, может быть, готовился произнести Назарьев: «Это, знаете ли, мелко, ничтожно!», — но он уже не мог остановиться:

— Возможно, пока… люди здесь болтали и смеялись, где-нибудь в развалинах или обезвредили какую-нибудь адскую машину, или она опять взорвалась… А наш Дмитрий Никитич, отчаянный человек, еще хотел лично проверить…

— Дмитрий!.. — раздался глухой стон.

Соня, как лист, подхваченный ветром, вылетела из комнаты.

Гулко хлопнула входная дверь. Все выбежали в переднюю, выглянули на крыльцо — и невольно остановились: всех окатило ледяным дождем. Он лился над садом, над улицами сплошной плещущей темносвинцовой стеной, а земля скрылась под шумно растекающимися потоками почти черной воды.

— Соня-я! Сонечка-а! — в ужасе крикнула Любовь Андреевна.

— Батюшки, да куда же она в этакой-то ливень, на ночь глядя, побежала? — запричитала няня.

— Идем, идем! — вскрикнула вдруг Любовь Андреевна, хватая няню за руку. — Где зонты? Где плащи?

Три девушки отговорили ее:

— Да куда же вы в такую бурю пойдете?

— Вас с ног свалит, зальет где-нибудь в канаве!

— Уж лучше мы пойдем Соню искать!

Маня быстро оттащила подруг в сторону и прошептала:

— Она к Пластунову побежала!

Пластунов приехал домой, когда уже разразился ливень. Глядя на бурю, Дмитрий Никитич с досадой думал, что этот ливень помешал поездке заводских руководителей и председателя горисполкома в намеченные для расчистки от мин места.

Кто-то постучал в дверь, Пластунов открыл и обмер: на пороге стояла мокрая, забрызганная грязью Соня Челищева. Вода струилась с ее лица, волос, с ее одежды, она шаталась, бескровная, как утопленница.

— Митя… ты…

Она подняла было слипшиеся от дождя ресницы и упала, как мертвая.

Пластунов поднял ее, внес в комнату. Дрожащими руками, будто совершая святотатство, он снял с ледяного тела Сони тяжелое, промокшее платье, вытер ее досуха и переодел в длинную сорочку и в мягкий халат Елены Борисовны. Потом он положил Соню в постель, закутал и сел рядом, теряясь в догадках, что побудило ее в этот страшный ливень бежать к нему через весь город.

Новый стук в дверь заставил Пластунова вздрогнуть. Он открыл дверь и снова попятился: на пороге стояли три девушки, промокшие, задыхающиеся от усталости.

Они рассказали Пластунову, что произошло в доме Челищевых. Потом все три заночевали в соседней комнате, так как Пластунов не отпустил их «бродить в бурю, в кромешной тьме».

Девушки уже спали в соседней комнате, а Пластунов еще сидел около Сони. Несчетное число раз он представлял себе, как бежала к нему Соня, ослепленная дождем, обдуваемая холодным ветром, бежала в тревоге за него: не случилось ли что с ним, не нужна ли ее помощь?

Он опустился на колени и прижался лицом к маленькой девичьей руке, преклоняясь перед силой и глубиной ее любви. А она лежала, безмолвная, с плотно сжатыми губами, и только чуть заметное шевеление бровей да тихое дыхание показывали, что она жива.

Около двенадцати часов Соня вдруг глухо вскрикнула.

— Я здесь, родная, — сказал Пластунов, бережно принимая в объятия ее тревожно вскинувшееся тело.

Она смотрела на него горячими, блуждающими глазами:

— Митя!.. Ты… жив… Все хорошо… Митя!

Она хотела было обнять его, но бессильно упала на подушки.

В соседней комнате, на широкой тахте, спали Сонины подруги. Пластунов, постелив шинель, лег на полу, чутко прислушиваясь к дыханию Сони.

Ливень прошел, но холодный ветер, налетая порывами, словно десятками бешеных кулаков бил в стены и окна дома. Ветром рвануло раму в широком окне, гремело железо на крыше. Пластунов почти не спал. Соня металась, вскрикивала во сне, сбрасывала одеяла. Пластунов вставал, закутывал ее, она вся горела.

Утром Пластунов вызвал врача. Он признал у Сони острую простуду, которая грозила перейти в воспаление легких.

Врач еще не успел уйти, когда в квартиру Пластунова вошел Челищев, осунувшийся, небритый, жалкий.

«А вот такие жалкие, как ты, старая жила, еще как больно могут ударить молодую, цветущую жизнь»! — зло и презрительно подумал Пластунов.

— Врач говорит, что ее тревожить нельзя… — указывая на Соню и растерянно моргая, сказал Челищев. — Как же быть?

— Очень просто, — холодно ответил Пластунов. — Сонечка останется у меня. Здесь для нее будет обеспечен самый заботливый уход и покой.

— Простите… Это вышло помимо моей воли, — виновато пробормотал Челищев и, всхлипнув, поцеловал руку дочери. — Вы… разрешите нам приходить к ней, Дмитрий Никитич?

— Разрешу, но с условием — сидеть тихо, не расстраивать ее, — строго ответил Пластунов.

После Челищева пришла няня.

— Иди, батюшка, на завод, — с ласковой бесцеремонностью заявила няня. — Тут я одна управлюсь.

К вечеру к Соне пришли Маня, Юля, Фимочка и еще несколько девушек и тетя Настя. Соня узнала всех, но скоро вновь забылась.

Тетя Настя, распределив порядок дежурств Сониных друзей около ее постели, еще долго смотрела на больную, погруженную в тяжелый сон.

— Да, все-таки нашей Сонечке круто пока приходится. И за что, Дмитрий Никитич, я с давних пор ее люблю? За то, что она во всем за прямой путь, от борьбы увертываться да прятаться не станет, не побоится душу свою изранить…

— Только бы ее натура выдержала! — тревожно вздохнул Пластунов. — Только бы хватило у нее сил!..

— Натура у нее молодая, а что до того, хватит ли силы, — хватит, Дмитрий Никитич… Кто с народом одной душой, большим домом живет, тому в трудный час народ не даст пропасть!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

КЛЕНЫ БУДУТ ЦВЕСТИ

Около постели Сони установились ежедневные дежурства заводских девушек.

— Наши заводские медсестры кого хочешь научат, как надо ухаживать за больными! — хвасталась Маня, которая, при всей своей непоседливости, дежурила с исключительной добросовестностью и утверждала, как она где-то вычитала, будто от воспаления легких «в молодом возрасте люди на девяносто процентов выживают».

Она же утверждала, что Соне «какой-нибудь денек осталось в жару томиться», и вообще была настроена, по собственному выражению, «самым оптимистическим образом».

Но болезнь Сони протекала тяжело. Для Пластунова наступили дни, похожие тоже на болезнь: нервы, мускулы, биение сердца, казалось, были напоены молчаливой и жестокой болью, которая, не выдавая себя ни одним вздохом, томила его неустанно, даже во сне. А тело двигалось, не зная усталости, мысль была напряженно-свежа, будто ее всегда обдувало пронзительным ветерком. Как всегда, начинался для Пластунова торопливый заводский день. Даже постоянное недосыпание не могло ослабить его обостренной воли и не нарушало спокойного внимания, выработанного многолетней работой.