Повести

Второй, похожий скворечник висел на кладбище над Сережкиной и Тоськиной могилами. Его сделал и повесил там Филимонов. Он ходил туда девятого мая, в День Победы. Приходил всегда рано, когда по-настоящему еще не рассвело. Один, совершенно один в этот час сидел у могил. И как только он приходил, хотя солнце не успело еще подняться из-за леса, — на березе неизменно появлялся скворец. Филимонову казалось, что это прилетал тот самый, из Ольховки, проследив, куда и зачем он пошел, прилетал следом, суетный, возбужденный, садился у него над головой, вскрикивал: «чи-и-о, чи-и-о», — и Филимонов, обращаясь к нему, и к могиле, кланялся ей, зная, что она все видит и все чувствует своим особым земным чутьем, говорил: «Здравствуй, сынок… И ты здравствуй, Тося…» И, не стесняясь, что он уже немолод и подглядит кто-нибудь, лбом касался земли.

Ходил он сюда еще в троицын день, когда по древнему обычаю в деревнях во всех избах вывешивались а окнах свежие полотенца, избы обставлялись молоденькими березками, гибкие веточки у которых заплетались в колечки, и сидел тут до тех пор, пока не приходили «испроведать своих» другие деревенские с ветками березок, с кутьей, завернутой в салфетки. Обтыкали березками могилы, а кутьей посыпали землю на них, верша какой-то древний языческий обряд. Многое здесь совершалось по-древнему. Но появился и новый обряд.

Посидев, Филимонов шел к бетонному обелиску в середине кладбища, поставленному здесь уже после войны. На обелиске крупными буквами были нанесены фамилии и имена тех, кто не вернулся домой, пропал без вести или чьи могилы остались в чужедальней стороне, не сходишь к ним, не навестишь. И к этому обелиску приходили их жены и старые матери, ставили на землю в рядок выцветшие фотографии по числу тех, кого не дождались, — бывало в этих скорбных рядках и по три, и по пять фотографий, — и, пав перед ними на колени, заламывая руки, рыдали, и никто не утешал их, в этот день надо было дать выплакаться, хоть раз в году, и лишь когда кто-нибудь слишком надолго затихал в обмороке, того оттаскивали чуть в сторону и из приготовленного заранее ведра плескали в лицо водой.

Филимонов, сняв кепку и склонив голову, стоял тут молча минут десять, затем так же молча, ни разу не оглянувшись, уходил. А вернувшись домой, выпивал рюмку водки и из избы смотрел, как суетится на березе скворец, шныряет туда-обратно, носит своей многочисленной шумливой малышне еду.

А теперь Филимонов будто очнулся от долгого оцепенения. Очнулся и засуетился, встревожился, поняв, что или — теперь, или — никогда. Настал его час. Пришла долгожданная минута. Представилась возможность расквитаться ему сразу за все.

Как только услышал он, что Власьевна назвала: «Баркановы, Егор и Степан», то будто задохнулся в первое мгновение: «Неужели они?.. Здесь?» — и не поверил, боясь ошибиться. «А ты не обозналась, Власьевна?» — «Да где ж обознаться, Федотыч, они!»

И Филимонов напрягся. Филимонов будто приготовился к прыжку.

Он и раньше догадывался, что завелась какая-то пакость в ихних местах, кто-то шастает по деревням, но уж никак не мог предположить, что это — они.

Их вина была в гибели Тоськи и Сережки. Пусть не прямая, не они расстреливали их, это сделали другие, но отправляли в гарнизон, знали, на что отправляли.

«А теперь наши дорожки сошлись. В войну не сходились, так теперь. Только не проморгать, не упустить. Всю жизнь тогда этого себе не прощу! Но не спешить, чтоб не спугнуть. И медлить нельзя. Пробил твой час. Давай, Филимонов!..»

Посоветовавшись между собой, следователь и Филимонов решили, что Капиных ребятишек и Власьевну надо отправить в район сразу же, на милицейской подводе, а Демида и Капу отведут попозже пешком — у следователя еще были здесь дела. Необходимо было уточнить кое-что.

— Может быть, подождать да и поехать всем вместе, — предложил Филимонов. Он и говорил, и делал все неторопливо и казался следователю совершенно спокойным. «Очевидно, привык к подобным переделкам. Или нервная система такая замечательная», — думал следователь.

— Зачем же ждать? Детей нужно оформить в детдом, по-моему, там работают только до семи вечера, — сказал следователь. — В семь канцелярия закрывается. Кроме того, придется еще в дороге делать остановки, дать отдохнуть детишкам, накормить их. Дорога дальняя.

— Наши ребята привычны к таким дорогам.

— Дети есть дети.

— Ну, смотрите, — неохотно согласился Филимонов, и словами, и интонацией голоса как будто о чем-то предупреждал следователя.

Следователь подождал настороженно, но Филимонов больше ничего не добавил.

Однако следователя тоже что-то тревожило, но он еще не мог понять, что именно.

Детей и Власьевну отправили в сопровождении второго милиционера, который был прислан сюда вместе с Филимоновым, и колхозного бригадира. Следователь сам снаряжал подводу. Вернувшись, он сел к столу, взял авторучку. И только лишь склонился, только приготовился, чтобы писать, раздался выстрел. Близко, кажется, на краю деревни. Из винтовки — бах, бах! Все вскочили. Только Демид остался сидеть, лишь повернулся к окну.

— Так и есть! — вдруг догадавшись, что его смущало, воскликнул следователь. — Напали!

— Они, — прошептала Капа, но этого никто не расслышал.

Щелкнуло несколько пистолетных выстрелов. Филимонов выскочил на улицу. На бегу расстегивал кобуру.

— Сидеть и ждать! Никуда без меня! — крикнул Филимонов следователю. Он побежал почему-то не в ту сторону, где стреляли, а в противоположную.

Следователь торопливо закрыл окно. Перестрелка, редкая, все еще продолжалась.

«Значит, налет им не удался», — подумал следователь. И тут же увидел, как по дороге верхом на неоседланной лошади проскакал Филимонов. «С тыла заходит. Правильно», — подумал следователь. Он прислонился плечом к наличнику и посматривал то в окно, то на присутствующих в избе.

Капа стояла, прижав плотно сцепленные руки к груди. Рот у нее был приоткрыт, а глаза блуждали.

— Сядьте, — сказал следователь, но Капа или не слышала, или не подчинилась — она не села.

А Демид вдруг будто потяжелел телом, попригнулся, и вроде бы чем-то невидимым, многопудовым его придавило к лавке. Он и дышал, как под тяжестью, редко и гулко, и смотрел под ноги.

Перестрелка прекратилась. Щелкнул еще несколько раз пистолет, и стало тихо. Пистолетные выстрелы были последними. Это обнадежило следователя.

Он ждал. Ожидание показалось очень долгим.

«Хоть бы кто-нибудь прошел, какой-нибудь колхозник», — подумал следователь. Он был еще очень молод.

Под окном бродили куры, рылись в песке. По стеклу, тревожно бубня, ползал шмель. Следователь чуть приоткрыл окно и выпустил шмеля. И увидел, как к крыльцу идет Филимонов. По тому, как он шел, по его виду, следователь догадался, что все кончилось благополучно.

— Что? — не вытерпев, высунувшись в окно, крикнул следователь.

— Поторопились немного, — сказал Филимонов. — Поспешили, не дождались, когда в настоящий лес въедут. А там нашим хлопцам пришлось бы туго. Я этого и опасался. Ведь теперь им все равно.

— Я переоденусь схожу, — торопливо и тихо сказала Капа, кивнув на дверь задней, темной половины избы.

— Ни в кого не попали? — продолжая смотреть в открытое окно, спросил следователь у Филимонова.

— Обошлось.

— Где ребятишки?

— Я их всех у бригадира оставил. Им здесь делать нечего… Ну, если бы не поторопились, дали отъехать подальше, в болото, так они там всех бы перещелкали. А где эта?.. — спросил Филимонов, войдя в избу и оглядевшись.

— Кто?

Филимонов кивнул на Демида, и следователь понял.

— А-а! Пошла переодеться.

Следователь услышал, как что-то глухо стукнуло в другой половине избы. Он подождал чуть-чуть и постучал в дверь. Но Капа не ответила.

— Разрешите? — вежливо спросил следователь и приоткрыл дверь. Он приоткрыл ее, что-то хотел спросить, наклонился, заглянул в темное помещение и, вскрикнув, отпрянул.