Повести

— Спите! — со злобой сказала она кому-то в темноту, со злобой и упреком. — Спите! Не знаете обо мне! Смеетесь! А чего смешного-то?.. Я сейчас вам… — И она решительно, быстро пошла к ближнему стогу сена. — Сейчас я вам! — повторила кому-то.

А вдалеке лязгал колокольчик-лопотень. Капа чиркнула спичкой и сунула ее в сено. А когда, разрастаясь, огонек захрустел сухими травинками, испуганно отпрянула и побежала. Она бежала долго, спотыкаясь, царапая кустарником колени и, остановившись в ночи, с колотящимся сердцем смотрела на пламя, ожидая, увидят ли, побегут ли люди на пожар или нет. И шептала, будто в бреду:

— Бешеная я, бешеная. Отчего я такая?.. А чем я других хуже? Я ведь тоже баба, баба, всего хочу…

С того дня Капа перестала ходить на гулянку. Но вроде бы никто и не заметил этого, не удивился. Никто не пригласил, не позвал ее.

Так прошел год, другой…

Капу стали называть старой девой. Она и сама, кажется, примирилась с этим. И вдруг вот — как ночной осенний пожар в лесу — пришла к Капе любовь…

Капа уговорила Степана не рассказывать об этом никому. У нее было такое предчувствие, что если узнается, то все погибнет, все разрушится. Она не говорила об этом Степану, скрывала, но у нее были для боязни основательные причины: во-первых, Степан был на семь лет моложе Капы, во-вторых, они были родственниками, и если бы узнал об этом старый Никифор… и, в-третьих, Капа была некрасива.

А после убийства Еграхи и вообще это стало немыслимо.

— Нельзя, — говорила Капа Степану, — не надо, чтоб люди знали. Кому какое до этого дело, любим мы, и все. А им-то что? Только разговоры начнутся. Скажут, двоюродные, сродственники спутались. И вообще всякое. Для чего это? Я-то вытерплю… Дурашка ты. Слабенький…

Она не верила, что у Степана все это серьезно, что не пройдет со временем. Ведь семь лет разница!.. Она разноглазая… Начнут потешаться, подсмеиваться. Да еще Демид… Нет!..

О том, что Давыдка и Степан уходят из деревни, Капа узнала накануне вечером. От самого Степана. Тем летом Капа спала на сене в повети за амбаром. И гуда к ней приходил Степан.

Темнело.

Капа лежала одетая, укрывшись шубой и ждала. Она прислушивалась к шорохам, неясным ночным звукам, смотрела в темноту. Услышала торопливые шаги Степана и подалась навстречу.

— Ты? — спросила она у Степана тихо, протянула руку, помогая ему забраться на сено. — Холодный-то какой.

Степан ничего не ответил, был он в этот вечер напряженным, неразговорчивым, и Капа сразу же почувствовала: что-то случилось. Она стала расспрашивать, Степан долго уклонялся, но наконец рассказал все. Только потребовал, чтобы Капа поклялась, что никому не передаст.

— Уходим мы, — сказал Степан.

— Куда?

— А, все равно, уйдем…

— Сгинешь ты…

— Я не один. Я с Давыдом. Ничего не будет.

— И я с вами.

— Нельзя.

— Почему нельзя? Куда вы, туда и я!

— Давыд просил никому не рассказывать… Скажешь, Давыд один уйдет, а тогда что я тут… Я за тобой приеду.

— Не отпущу!

— Нельзя мне.

— Не отпущу! Ты один мой! И больше нет у меня никого, ни батьки, ни брата. Никого, кроме тебя!

— Да подожди, не души!

— Как ребенок ты слабый. А я такого и полюбила. Разлюбишь ты меня, бросишь.

— Да что ты!

— А я — однолюбка. И люблю, как и живу, один раз. Что ты мне такой попался! Не отпущу! Сама сбегу!

— Перестань ты, Капка.

— Клянись, что меня не забудешь!

— Клянусь.

— Да разве так клянутся! Разве это клятва! Говори, что любишь меня.

— Люблю.

— И я тебя. Ах, теперь все равно мне! Все едино!

— Чего ты?

— Не бойся…

— Чего?..

— Да не бойся!.. Не бойся… Мне еще страшнее, я девка… Помнить будешь… Ну?

— Что ты?

— Не бойся…

Степан и Давыд уехали. Капа писала Степану письма и носила отправлять их в соседний сельсовет. Степан отвечал ей, писал на дальнюю Капину родственницу по матери, которая жила на полустанке. Капа ходила туда за письмами. Ходила редко, потому что до полустанка далеко и лишний раз туда не сбегаешь…

Но, как говорят, сколько веревочка ни вейся, а кончик выйдет — все же попалось Степаново письмо Демиду. Капа читала письма по нескольку раз в день, носила их с собой и вот где-то выронила.

Дело было зимой. Она сидела возле стола и штопала носок. Демид вошел в избу, снял шапку, рукавицы, швырнул их в угол на лавку и грозно приблизился к Капе.

— Что это? — кинул на стол листок. Капа быстро взглянула на письмо, на Демида и побледнела. — Что это? — медленно надвигался Демид, и так же медленно поднималась Капа. Лицо ее будто окаменело.

— Письмо, — сказала Капа.

— От кого?

— От Степана.

— Так что ж тут… Что написано, правда? — еще не веря в случившееся, спросил Демид.

— Правда.

Она стояла, плотно сжав губы, белая, будто мел, и лицо ее было таким же белым, только в мелких крапинках веснушек. А Демид, разом вспыхнув — таким он всегда бывал в гневе, — сорвал с гвоздя вожжи.

— Ах ты, потаскуха!

— Не трожь, батя! — угрожающе крикнула Капа.

— Я тебя проучу!

— Не трожь! — отскочила Капа. — Хуже будет!.. Хуже будет! Может… я ребенка жду…

— Что? — остановился Демид.

— Ударишь — скажу, от тебя. С тобой прижила.

— Ты что? — заорал Демид. — Что выдумала?

— А вот ударишь, так и скажу. Истинный бог! Лучше уж не трогай!

Демид, ослабев, опустился на лавку. И в первый раз тогда Демид понял, что все в этой жизни нарушилось и ничего ему уже не сделать. Все стало не так, как раньше было, в старину, при отце Никифоре, все теперь по-другому. Нет его власти…

Капа и сообщила Степану и Егору о том, что пришел в деревню Кудрявчик, ходит с какими-то бумагами по домам и о них расспрашивает. А чего ему здесь делать, ведь недавно был? У ребят выпытывал. Об этом сказал ей сынишка, с которым днем Кудрявчик играл в рюхи. Вернулся перед ужином и говорит:

— Мамка, когда папаня придет?

— Зачем тебе он?

— Да Кудрявчик спрашивал.

— Что он тебе говорил?

— Спросил: «Батька дома?» А правда, что он полицаем был, наших стрелял? Все ребята дразнятся.

— Ты их больше слушай…

— Мамка, правда это или нет?

— Не приставай, — прикрикнула на него Капа. А сама, не дожидаясь, когда стемнеет, взяла веревку, косу, будто пошла осоки на подстилку корове накосить, да лесом, лесом, болотом, да в нужное ей место.

Дорогой вспомнила, как совсем недавно приходили к ней из района, интересовались: не знает ли чего-нибудь она о муже, не слышала ли? Значит, просочилось что-то, кто-то подметил, сообщил о них. А кто бы это мог?

— Понятно, — выслушав Капу, сказал Егор и поскреб давно не бритый подбородок. — Значит, поплыло. Только из-под низа одно бревно выдерни, и вся лежанка рухнет, это-то я знаю.

— Да ведь ходим, отбираем у людей хлеб и овец берем. Люди сообщают. Довольны нами, что ли? Благодарность пишут? — сказал Степан.

— У ближних мы не берем, далеко уходим. Нас там в лицо не знают. А если у полустанка шарим… Так мало ли там всякой шушеры, кроме нас, может шляться!

— Все равно узнается, куда ни уходи. Надо вообще уезжать отсюда да как-то устраиваться. Может быть, в Латвию или еще куда уйти. Попробовать начать по-другому жить. Или идти сдаваться. Чего ждать!

— Иди! Сдавайся! Мало ты понатворнл, все припомнят.

— Что сделал, покаюсь. Признаюсь.

— По головке тебя погладят!

— Не погладят. А и бегать мне надоело. От каждого куста так и шарахаешься. Ночью дождь зашумит, думаешь, не крадется ли кто. Птичка засвистит, опять прислушиваешься. А заболеешь, никакой тебе помощи. Как волки мы. Только волки рвут своих, а все остальные помогают. И родные детишки теперь меня стыдятся. Придешь ночью, тайком на них посмотришь да и боишься, что проснутся, отца увидят. Ни приласкать их, ни побаловаться с ними, ничего. Вон, твой батька… Родной… Не хочет с тобой встречаться. Отвернулся. В одном доме с Капой живет, а отдельно питаются.