Буран

Распалившись порядком, Евлампий Назарович распахнул двери в нежилую горницу, без какого-либо сожаления оглядел разоренную девками обстановку и задорно притопнул ногой:

— Вот же что, ястри его, удумал, стервец! Дачу! — И глянув на кота, последовавшего в горницу за хозяином, спросил его: — Ты, Васька, соображаешь, что такое дача? А я в ерманскую войну ночевал на этих дачах. Роскошество! И этакая башенка на верху. Вот обожди, Гераська начертит, так я нарублю такую башенку на нашей избе! Издаля будет видно. Окошки пошире разрубим. Разрисует Гераська всю нашу дачу в краски. Не узнать будет, где и стояла тут изба Берестневых.

Простодушный, наивный и доверчивый, Евлампий Назарович всей душой откликнулся на «задумку» сына.

Выписал в конторе леса для прируба дополнительной комнаты и, конечно, для башенки; занялся щепать дранку для штукатурки избы; дотрачивал сотню, полученную от Герасима, на краску и олифу для полов и окон, съездил в Заозерье за известью. На расспросы односельчан отвечал немногословно, но внушительно:

— Решили с Герасимом избу на дачу перестроить.

На поклоны, на подарки сына Евлампий Назарович с помощью Устиньи «отписал» отцовскую благодарность и известил, что к заготовке материалов для дачной перестройки избы уже приступлено. Просил Герасима начертить и выслать желательный план дачи, чтобы можно было ему совместно с шурином Семеном Прокопьевичем заблаговременно заняться заготовкой срубов.

Шурин отговаривал Евлампия Назаровича от такой поспешности, советовал повременить, пока не приедет Герасим и на месте установит, как и что надо сделать. Однако загоревшийся задумкой сына старик настоял вписать свой запрос о чертежном плане дачи. Мысленно он уже видел ярко раскрашенный терем, а в мечтах даже распивал чай на пригороженной террасе.

Сын уклончиво ответил на запрос отца. Отговорившись большой занятостью, Герасим советовал повременить, пока у него не утрясутся какие-то там дела и пока он сам предварительно не приедет в родное село.

Между тем, отец жил вспыхнувшей у него надеждой на приезд Герасима. То бежал на почту с очередным письмом в город, то расстроенный приходил к шурину с ответным письмом сына. Герасим ему объяснял, что жить летом в деревне, как говорят, «на даче», совсем не обозначает, что для этого надо перестраивать или строить какой-то особый дом, просто надо чистую избу. И Евлампий Назарович принимался опять за наведение этой чистоты в своей избе, скреб полы и лавки, вымыл даже сени, кляня, как мог, свою старуху, которая могла бы и сама приехать — «проворотить всю эту бабскую работу». В душе же он надеялся, что когда Герасим приедет понаведаться, ему удастся уговорить сына чего-то все-таки сделать с избой, чтобы она выглядела по-дачному, затейливо и нарядно. К тому же он обнаружил, что и без дачной перестройки кой-какие бревна из-за гнилости надо сменить, да и крышу пришла пора перекрывать.

Беспокойные письма к сыну обо всех одолевших отца заботах возымели только одно последствие: Герасим перевел отцу еще сотню рублей и неожиданно, вместо своего приезда в Берестяны, пригласил отца приехать к нему в город погостить и поговорить обо всем.

Не успел Евлампий Назарович обдумать это приглашение, как принесла ему письмоноска Дарьино письмо. Старуха тоже уговаривала мужа пока что повременить с задуманным переустройством избы и настоятельно звала его в город погостить, посмотреть, какую дали сыну новую квартиру, как они устроились. Писала, что вместе со сношкой они посылают дедушке фотокарточку внучка Жоржика.

Дедушка долго всматривался во внучка, стоявшего в какой-то хитроумной коляске. Фотография была цветная, и розовощекий крепыш с пушком светлых волосиков на голове удивленно глядел голубыми Гераськиными глазами. Дед сунул карточку в конверт и радостно возбужденный прибежал к Устинье.

— Ты гляди-ка, Устя, внучек-то вылитый Гераська! И диво — натурально, как живой. Глазенки так и голубеют.

Устинья не склонна была признавать уж такую его похожесть на отца, как это казалось дедушке. Но она понимала его кровное желание видеть такое сходство и потому умолчала.

Забирая у ней карточку и пряча ее бережно обратно в конверт, Евлампий Назарович спросил озабоченно:

— А что же это за имя внучку-то дали? Жоржик! Чего оно может обозначать по-нашему? Ну, если бы к церковному приноровить.

Устинья крикнула сына Михаила. Он насмешливо расшифровал:

— Подумаешь — в тупик встали. Обыкновенно — Георгий значит. Ну, по-вашему, запросто — Егор, что ли.

Евлампий Назарович обрадовался:

— Так это же самое подходящее нашенское имя! Егор! Егорка! Егорша! А то на тебе — Жоржик! И черт его знает, к чему это начали имена коверкать? Так тоже и у супружницы Гераськиной — Алла, Аллочка... Будто в нашей конторе по телефону кричат: «...алло, алло!»

Хотя Евлампий Назарович ранее совсем и не собирался ехать к сыну в город, а ждал его самого, он воспринял неожиданное приглашение без какой-либо обиды и раздражения.

«Посмотрю хоть, какой у меня там внучонок Егорушка растет», — рассудил он бесповоротно и со свойственной ему решительностью тут же принялся за сборы в дальнюю поездку.

Насте, Галине и Устинье дан был строгий наказ — немедля готовить богатые гостинцы и подарки: на всю Герасимову семью шерстяные варежки и носки. От варежек его кое-как отговорили, убедив тем, что в городе никому из семьи Герасима работать на холоду не приходится, а бегать по магазинам есть у них красивые рукавички.

В правлении колхоза на возражение председателя Лубнякова, что в посевную не время разъезжать по гостям, Евлампий Назарович категорически заявил:

— Я, Евксентий Иванович, за свою жизню и работу в колхозе столько земли и навоза перебуровил, и заметь — безо всякого ремонту, что не каждому экскаватору столь достается. У меня сейчас такой момент в жизни припер, которому надо дать окончательное разрешение. Так вот нукай и тпрукай завтра сам, а ежели куда не успеешь — беды большой не случится.

На другой день, приодевшись в Герасимовы рубаху и штаны и прочую немудреную, но починенную одежонку, навьючив на себя котомки и пестери, Евлампий Назарович отбыл из родных Берестян.

3

По своему местоположению Берестяны тяготели больше к Ирбиту и Тюмени. Туда чаще всего и ездили берестянцы по своим делам. В областном же городе, как помнится Евлампию Назаровичу, был он после солдатчины не больше двух-трех раз, да и то в двадцатые годы с хлопотами по организации первой берестянской артели. А со всякой продажей ездила Дарья, но и она редко бывала на областном рынке из-за дальней и дорогой дороги. И, конечно, сколько ни был занят сейчас старик своими мыслями о встрече с Герасимом и своей старухой, а не могли его не заинтересовать перемены, что произошли за такой долгий срок в родных краях.

То и дело прилипал он к окну, глазея на новые поселки, на проплывавшие мимо заводы, на стройки, встававшие из-за леса, на каменные дороги.

— Гляди-ка ты — сколько нагородили, понастроили! — поражался он. — И когда это успели?

— Темпы, дедушка, темпы! — задорно отозвался моложавый, крупнотелый, чисто выбритый сосед, попыхивавший ароматной сигаретой.

— В наши бы Берестяны такие темпы, — сожалеюще вздохнул Евлампий Назарович и снова с любопытством обратил свой взгляд в окно, за которым загрохотал встречный поезд с платформами, груженными штабелями золотящихся бревен, новыми зелененькими грузовиками, какими-то огромными железными фермами и опять штабелями пиленого леса.

Своего областного города Евлампий Назарович не узнал. По просторным озелененным улицам, залитым асфальтом, встречными потоками неслись самые разнообразные автомашины, трамваи и троллейбусы. Появилось множество светлых, высоких, многооконных домов, тут и там шло строительство новых зданий, над которыми двигались могучие железные руки строительных кранов. Несчетное количество магазинов сверкало огромными витринами, уставленными всевозможными товарами. Вся эта яркая и шумная картина города и невообразимое многолюдство на его улицах поразили берестянского жителя до немой растерянности.