Журнал Юность 1973-1

Ей и теперь захотелось крикнуть; какой-то миг, короткий, тайный, она удерживала это желание в себе, пережила возникшее чувство одна, наедине с неясной своей утратой, которая тихой грустью коснулась её сердца, и лишь после этого она вскрикнула с прежним ребячьим удивлением:

— Смотрите, смотрите, журавли!

И все, кто был рядом, и тетя Лена, и Раиса, и Вера с Надеждой, и другие женщины, подняли головы, стали торопливо шарить глазами по небу.

— Да вон же они, вон! — Варя нетерпеливо показывала рукой в сторону улетающего косяка. Чёрная прерывистая лента то выгибалась дугой, то, снова выравниваясь, плыла над станцией, над лесом.

— Ой и правда. Вижу, — отозвалась Надежда. — Да как низко, не боятся.

— А чего им бояться? — сказала Вера. — Мы ж не с ружьями, а с лопатами. Соображают.

— К теплу потянулись, — промолвила тетя Лена. — Зиму почуяли. На зиму всех к теплу тянет, птиц к солнышку, человека к печке. Нам тоже вот новые вагончики обещали не то к Новому году, не то раньше.

Одна Раиса стояла молча. Красивая, с выбившейся из-под платка пышной прядью рыжих волос, стеганка нараспашку, она стояла, опершись на лопату. В глазах, задумчивых и непривычно печальных, вдруг привиделась Варе знакомая, но ещё не разгаданная собственная грусть. И вот эта грусть снова коснулась её, но на этот раз пришла не от неё самой, не изнутри, а как бы со стороны, от чужой печали, которую она безошибочно угадала в глазах подруги. Но теперь и все, словно объединившись уединенным молчанием, стояли в задумчивости и глядели на улетающих журавлей.

Потом, когда косяк скрылся из виду, когда уже не на что было глядеть, Раиса сказала:

— Ну вот, и ещё одних проводила… Будто сама себя. Так, видно, и пролетят оставшиеся годочки один за другим. — Она снова взглянула в опустевшее небо, туда, где растаяли журавли. — Вон их уже и след простыл. Так-то…

— Да будет тебе! — Это тетя Лена рассердилась на Раису. — Развела панихиду. Тебе бы жить да радоваться, с твоей-то красотой… Полюбить бы по-настоящему да замуж, а ты… А, Варюш?

— Не родись красивой, — Раиса грустно усмехнулась, кинула лопату на плечо, — а родись…

— А счастье, Раиса, это, знаешь, по-моему, что? — Тетя Лена помолчала задумчиво. — Это когда другим от тебя не печаль, а радость. И красота тут не помощь и не помеха. Каждый человек красив по-своему… Если, конечно, сумел сберечь свою красоту. Один душой, другой светлым разумом, третий внешностью… Говорят: чем богаты, тем и рады. Значит, чем богат, тем и делись с людьми. Вот и тебе со своей красотой…. Жить бы да радовать. Раз ты такая уродилась.

Варя слушала и вдруг поймала себя на том, что и теперь и в тот короткий миг, когда при виде журавлей в неясной тоске загорюнилось её сердце, не об этом ли и сама думала — не о своей ли жизни.

Верно, не так горестно, как Раиса, но тоже с печалью, что с чем-то приходится разлучаться… ещё один год уходит, целый год жизни! Разве мало!

Разве не было в нем того, с чем ей не хотелось бы расставаться? Было, конечно, было! Была школа, девчонки и мальчишки — одноклассники, учителя, был вечер выпускной и она, Варя, в новом светло-зелёном платье… И ещё была ночь, последняя перед отъездом в институт… Тогда она возвращалась домой, шла одна мимо кладбища, одолевая свой страх, — что-то утверждала в себе, чудачка, что-то доказать себе хотела… И ещё кому-то и что-то хотела она доказать, но это уже потом, в городе, в институте.

Это когда Тамарка, соседка по общежитию, обидела её. И не её одну — всех девчонок. Всех, кто поступал вместе с ней в институт. Выходит, не только за себя — за всех обиженных злым Тамаркиным подозрением должна была она вступиться. Тогда сгоряча Варя не нашлась, как ответить на обиду. Думала, что своим отъездом сюда, на стройку, сумела что-то доказать. Ну, а теперь, повторив все сначала, смогла бы и объяснить, ради чего она, Варя, так поступила— взяла и уехала на стройку.

Тамарка тогда чуть ли не за дурочку её посчитала. Может, и теперь нет-нет да и вспоминает, ухмыляясь при этом ехидненько: давай, мол, доказывай, что ты не верблюд, а мне и так давно всё ясно. Но ничего-то ей не ясно, ничего! Потому что не видит, не хочет она видеть дальше своего носа.

Скажи ей: «Летят журавли!», — а она ответит: «Ну и что? И пусть летят, подумаешь, невидаль». И даже не оглянется в их сторону, а если и взглянет, то так, не заволнуясь сердцем нисколечко. Бедная она, эта Тамарка, бедная душой, вот и все. Нет у неё того, что есть теперь у Вари: вот этих девчонок нет, Верки с Надей, Раисы нет, её верной подруги, и тёти Лены с её неземной любовью и с Сашкой — нет никого, о ком бы она могла думать и знать, что нужна этим людям так же, как и они ей. А Варя это знает. И она любит их всех, и ей горько, что у тёти Лены неважно со здоровьем, что комендант Бобров вчера опять ходил небритый и смурной и никого не замечал… И ещё есть на стройке один человек, Коля Берчак, о котором Варя сказать сейчас ни вслух, ни про себя ничего не может. Знает одно: трудно представить стройку без того огромного крана, который с утра до вечера чертит по небу длинной стрелой. Нельзя на стройке без крана, а значит, и без крановщика.

Варя думает так не первый раз. Бывает, совсем о другом начнет, вот как теперь — о журавлях, о странной и необычной тети-Лениной любви, о себе самой, о том, что было с ней и что ещё будет, но где-то и споткнется мысль о запретный порог, за который ступить и хочется и колется.

Сегодня у Вариных мыслей был тот же привычный ход, и вдруг, на тебе, взяла и споткнулась на розном месте. А дальше попробуй, разберись. Какой уж день вот так, вспомниз о Берчаке, она говорила себе: «А зачем мне это, для чего? Вбила в голову, ненормальная… Все жду чего-то. А чего?» Она и верно жила каким-то ожиданием. Вечером ждала какого-то часа, какой-то минуты, думая, что именно в этот час, в эту минуту что-то должно в её жизни случиться такое, необыкновенное, чего она и ждет. И она жила в пугливом ожидании, прислушиваясь к каждому звуку, к чьим-то голосам за окном вагончика, к стуку чьих-то сапог на ступеньках, но, не дождавшись вечером, откладывала своё ожидание до утра. А утром, едва проснувшись, говорила себе: ну вот сегодня-то обязательно… Именно сегодня. И волновалась, и таила от Раисы свои грешно-невинные глаза, и боялась потом нуть за порог, как будто то, чего ждет она, стоит и поджидает её возле вагончика…

Потом она загадывала новый час и новое место, где это должно было случиться: или возле конторы, или на участке, где знакомый кран развозил по небу железобетонные плиты, или в поселковой столовой, куда после смены Варина бригада ходила «поужинать на обед или пообедать на ужин».

На днях Раиса сказала ей, так, между прочим, что Коля Берчак уехал по распоряжению Паршина в Москву оформлять документы на новый кран, с большей грузоподъемностью. И усмехнулась при этом как-то непонятно: человек, мол, в люди пошел, к чему бы это. Варя пожала плечами, опустила глаза, застеснялась Раисы, а про себя подумала: вот почему я не вижу его какой уже день.

А тут в столовой вышел случай. Сидели за столом, обедали, человек шесть было, и Раиса тоже. Вдруг Юрка, Колин напарник, заявляется. Варя увидела его и почему-то закраснелась, хотя Юрка тут был вовсе ни при чем. Опустила глаза, уставилась в тарелку, а тот, как нарочно, разлыбился, к их столу подошел и говорит вроде как всем, но сам на неё, на Варю, глаз косит. «Имею, — говорит, — сообщить, что лучший крановщик СМП-218, а также и всей дороги Николай Берчак в настоящий момент отбыл из столицы нашей Родины и велел всем кланяться и готовиться к торжественной встрече… Желательно без спиртных напитков, поскольку он завязал с некоторых пор. Всё».

Вот такую он речь на днях произнес, кося глазом на Варю. За столом, конечно, хихикали, хоть и не поняли Юркиных намеков. А Раиса — эта, конечно, заметила и быстрый Варин румянец и Юркин хитрый глаз, но сделала вид, что ничего не поняла.

— Шут ты гороховый, вот ты кто, — сказала она Юрке. — Тебе бы не в СМП, а в КВН. Имел бы успех.