Журнал Юность 1973-1

И оно придёт.

17

Два дня комендант Бобров ходил по вагончикам с толстой папкой — делал опись казённого имущества. Был он задумчив, неохотлив на разговор. Последнее время он вообще вел себя странно: то исчезал вдруг куда-то и пропадал по два-три дня, потом появлялся и ходил отрешенно, неприкаянно.

После того случая, когда, истосковавшись по живому участию, Бобров в порыве благодарного откровения излил Варе душу, она нет-нет да и заглядывала к нему, спрашивала, не надо ли чего. В ответ он неопределенно пожимал плечами: мол, вроде бы что-то и надо, а что, он и сам не поймет. И рассеянно озирал своё неприбранное жилье, будто искал или вспоминал что-то, но, так и не найдя и не вспомнив, досадливо махал рукой, тёр свой небритый подбородок, просил осторожно:

— А ты бы так посидела, без всякого…

Варя присаживалась на табурет, но тут же глаза находили дело: она или брала веник и подметала пол, или сдирала со стола грязную газету, стелила новую, выбрасывала окурки, скопившиеся на подоконнике, у изголовья постели. Он не удерживал, покорно отходил к окну или садился на постель и наблюдал. А на уме уже вертелся вопрос, на который его подмывало всякий раз, когда он встречался с землячкой. Но он не спешил, нарочно сдерживал себя и, чтобы не выдать нетерпеливого своего интереса, доставал из кармана пачку папирос, потом, аккуратно приминая, покручивая папиросу в корявых пальцах, продувал мундштук, высыпал из него на широкую ладонь табачные крошки. И, наконец, прикуривая, спрашивал:

— Что нового-то слыхать?

Варя знала, что из всего, что происходит на свете, Боброва больше всего теперь занимает одно: как там, в деревне, дома? Ему было известно с письмах, которые Варя получает от матери, и потому каждый раз, встречаясь с ней, он невольно настораживал себя, будто прислушивался. Ждал чего-то. В каждом Барином слове, в каждой пересказанной строчке очередного письма он старался высмотреть то желанное, своё, что и теперь живёт, существует где-то, но не в нем, а как бы помимо него, что забылось уже, стало стираться в памяти, расплываться, словно в тумане.

Два дня назад он еле дотащился из деревни: железным обручем вдруг схватило грудь. Едва раздышался. Перепуганный конюх хотел было запрячь лошадь и довезти гостя до поселковой больницы, но Бобров отказался — побрел пешком. До вечера лежал пластом в вагончике, боясь шелохнуться и снова разбудить приутихшую боль.

В это время к нему и зашел Паршин. Поняв ещё на пороге, что с комендантом что-то неладное, развел руками.

— Як нему с новостями, а он, понимаешь…—

Паршин придвинул табуретку к постели, присел, участливо взглянул на Боброва. — Что, временно иль всерьез?

— Да кто его, — слабым голосом отозвался Бобров, — прежде вроде-ка не бывало такого…

— Так ведь оно и все так, крутишь, крутишь маховик, а потом раз…

— Видать, докрутился.

— Ну, это ты брось, нашел время. Я вот тебе сейчас такое лекарство отпущу, вмиг оздоровеешь… В общем, надраивай, брат, пуговицы и списывай к едреной фене все своё старье… Звонок был, вагончики к нам новейшие гонят, со дня на день придут, утепленные и всякое такое… Кровь из носу, комендант, а парад принимай.

— Вот это дело, — тем же слабым голосом откликнулся Бобров, — это дело. Твой звонок, начальник, и правда повесельше моего. — С грустной усмешкой Бобров ткнул рукой себе в грудь, туда, где сердце. — За дело, однако, будь спокоен, слажу какнибудь. А старье и верно чего зря тащить. Спишем…

Они ещё о чем-то говорили, и Бобров соглашался с Паршиным: да, мол, верно, народ на стройке работает на совесть, революцию, можно сказать, на транспорте делает, а значит, и бытовые условия у людей должны быть на уровне, и мало, мол, они ещё заботятся об этом, и Паршин и он, Бобров. Он слушал, поддакивал, а мысли все уводили и уводили коменданта в сторону от разговора. Как будто автоматически сработавшая стрелка перевела его на другой путь, и вот он гонит и гонит куда-то, ещё не зная, что там впереди, какой свет горит, зелёный или красный…

Два дня после этого разговора Бобров ворошил своё комендантское хозяйство, оформлял документы, списывал разное старье — назолочки, простынки, матрацы.

А на третий день взял расчет.

Его уговаривали, соблазняли перспективой, мол, такая стройка, такое хозяйство прибывает, только разворачивайся. Отпуском досрочным соблазняли, путевкой в санаторий, но он настоял на своем. Напоследок сказал Паршину:

— Ты как-то про маховик сказал, мол, крутишь, крутишь… А я про себя вот подумал и ужаснулся… Сколько лет все вхолостую кручу. Одна копоть, как говорится, да, извиняюсь, вонь, как от старого паровоза… Паровозы вот скоро спишут на свалку, и мне, видать, туда же пора. Да и по дому тоска, давненько не наведывался.

— Дом, это верно. — Паршин задумался. — Давно, значит, не был?

— Да как сказать, с год уж, — соврал Бобров, — а то и поболе…

— Да-а-а, — в раздумчивости протянул Паршин, — без дома нельзя. Дорога дорогой, а дом есть дом.

— Надо, — отозвался Бобров.

И Паршин подтвердил:

— Надо.

…Наутро Бобров уезжал со стройки. Варя провожала его. Ей было жалко расставаться с этим хмурым, неласковым человеком — свои всё-таки люди. Земляки.

18

Мамка, дорогая, здравствуй!

Пишет тебе дочь твоя, Варвара Столярова, ударник коммунистического труда и бригадир строительно-монтажной бригады. Во как! Но об этом после, потому что много других событий, и печальных и всяких, не знаешь с чего начать.

Тетю Лену нашу, тебе известную, на днях положили в больницу. Только приняла она от Боброва вагончики, я тебе писала об этом, только вступила в должность коменданта, тут и случилось. Стало с ней плохо, потеряла сознание. Врачи говорят, что полежать ей придется с месяц, а то и больше, сердечная недостаточность. Я упросилась, чтоб меня пускали к ней сидеть по вечерам, мне разрешили. Сашку дядя Костя хотел взять к себе, но Раиса моза всех распорядилась, и никто возражать не стал.

В общем, уехала моя верная подруга и взяла Саньку с собой. Уехала домой к маме и его увезла. Так пожалуй, лучше, пусть он там поживет, пока тетя Лена в больнице, да и Раиса давно дома не была, по маме соскучилась, поживет у неё, а там видно будет. Может, обратно к нам вернётся, может, ещё куда, она пока не решила. В общем, перемена ей нужна. Ну, и Сашка пока в надежных руках.

И я, мам, по тебе соскучилась, и всё болит душа, как ты там управляешься. Но теперь уж скоро Через месяц, к Новому году, сдаем подстанцию, она уже монтируется, а весной доведём линию, на участок… Очень хочется посмотреть, как всё это будет. Вот не пришлось бы самой, и ни к чему бы, небось, было, а тут… Тетя Лена даже Раисе не сказывала, чтобы к пуску электрички на нашем участке она с Сашкой обязательно приехала. И Раиса уезжая, тоже говорила, что хочет посмотреть, как это будет. Своя всё-таки станция. А вообще, мама у каждого в жизни должна быть вот такая станция — самая первая, как станция отправления. И у меня она теперь будет, я сама её строю.

Мам, а помнишь, я писала тебе, как кончу институт, приеду домой и буду лечить всех наших никольских и что к тому времени учёные изобретут такое лекарство или лечение такое придумают, что-бы было оно от всех болезней. Может, так и будет. Но всё равно, мне кажется, одних таких лекарств препаратов людям будет мало, потому что есть такие болезни… Ну, как тебе сказать? В общем, нужно, чтобы люди просто любили и уважали друг друга и ещё понимали, и тогда всем будет легко и никакие болезни не будут страшны. Вот я про себя скажу. Когда меня кто-то понимает, мне бывает хорошо, и я могу много хорошего сделать. Вот Раиса меня понимала. И ты, мам, меня тоже понимаешь.

Ну, что ещё?

Да, а помнишь я тебе писала про одного парня В общем-то он уже не парень, взрослый, но пожилой. Крановщиком работает. Он тут всех удивил. Написал стихи для стенгазеты, ничего такого за ним раньше не замечалось, и вдруг на тебе, стихи эти запомнила, могу и тебе написать. Вот.