Журнал Юность 1973-1

— О чём? — Это Юрка спросил. Николай промолчал.

— О том, какой мост можно построить после войны на этом месте и какие красивые люди будут по этому мосту ходить и ездить. И вы два дурака тоже…

— Ну, ты даешь, начальник! — не удержался Николай. — Где же логика? Мы у тебя красивые, мы же, слышь, и дураки?

— Это я тогда думал, что вы будете красивыми и хорошими. — Паршин усмехнулся примирительно. — Тогда все вы хорошими казались, как и вся мирная жизнь, а теперь вижу, что дураки.

— Это точно, — согласился Юрка, — дураки и есть. Я и то Николаю говорю, какие мы дураки, что сразу на мостопоезд не устроились, строили б мосты, там лучше платят.

— Заткнись ты, сапёр, — вдруг резко прервал напарника Берчак. Он сидел перед Паршиным, огромный, сильный, с опущенной головой, разглядывал свою бритву «Спутник». Заговорил глухо, будто сдавленным голосом. — Ты, начальник, мне в морду войной не тычь, ему можешь, он послевоенный, зелёный ещё, а мне нечего… Мне война самому так, слышь, ткнула… С тех пор ни отца, ни матери. И кончен разговор. А проводы и так отменяются, аэродром взлёта не дает. И вообще, слышь, мы везде, где трудно, мы не подведём. Бреюсь и выхожу на кран.

А поздравления — в счёт аванса.

— Петр Владимирович, — Юрка, обиженный окриком Берчака, скривился в мстительной улыбке, — а знаете, из-за чего Никола застопорил на стройке? — Он опасливо покосился на Берчака. — Из-за девки, ну, этой, новенькой, которая ему глаза чуть не выцарапала. Все думают, что из-за Раисы, а он, ха-хаха!.. Он у нас такой.

Резиновый сапог глухо ударился о стенку вагончика над Юркиной головой. Берчак горой надвинулся на напарника.

— Ну, мужики! — остановил его Паршин. — Мордобоя мне не хватало.

Берчак остановился, брезгливо взглянул на Юрку, сказал:

— У нас в детском доме таким, слышь, тёмную устраивали. Иди, начальник, спокойно, мордобой тоже отменяется. До другого случая…

Из вагончика Паршин вышел озадаченный, так и не поняв, что же в конце концов удержало Берчака на стройке: его ли, Паршина, беседа или то, другое, о чём брякнул напоследок дурашливый напарник Николая?

Впрочем, как ни кинь, а дело сделано, и это главное. Пусть немного занесло Паршина в разговоре, пусть погорячился он, но так-то, пожалуй, вернее, когда от души.

13

По вечерам Берчак заглядывал в вагончик к девчатам, но долго не засиживался, не находил разговора. Однажды, на второй или третий день, принес бутылку, предложил выпить за свой несостоявшийся отъезд, а заодно и «новенькую обмыть». Но Раиса так глянула на него, что он тут же, запрятав в карман бутылку, удалился и долго не показывался с тех пор.

Сама Раиса ходила странно тихая, задумчивая, с соседкой своей была ровна. Но что-то тяготило её.

Похоже, она сожалела, что в то утро, изменив себе, была так откровенна с Варей, открылась перед ней, душу свою изливать стала. Такого до сих пор не было, а тут вдруг потянуло. Могла бы и больше наговорить, да удержалась, спрятала за привычной грубостью душу свою. И девчонку пожалела: молодая ещё. Пусть лучше книжки читает, в кино ходит. Там все, как надо, там если и неправда, но похоже, как в жизни. В жизни другой раз не сообразишь, как и что, — в кино там все ясно. Где хорошо, а где плохо: учитесь, как жить, граждане.

Однажды она попробовала, как это в жизни… Больше не хочет. Молодая была, глупая, в техникуме училась. На вечера ходила, танцы любила страсть.

Ну, и кино, конечно. Особенно про любовь. И всё загадывала себе, как у самой все это будет. Все, наверное, это загадывают, и все хотят, чтобы у них было не просто, а как-нибудь по-особенному, красиво.

Так и было. Он появился на вечере, высокий, красивый, неизвестно кто, неизвестно откуда. Как уж там получилось, Раиса и сама не поняла. Словно по тайному сговору, отдавая Раисе первенство за её красоту, девчонки одна за другой подбегали к ней и, возбужденные, шептали заговорщицки: «Ой, Райка, гляди-ка! Ну, Райка, держись! Пропала наша Раиска!»

Они сразу нашли друг друга в этой шумной толпе. Он пригласил её танцевать, но во время первого танца не успел сказать ни слова — так быстро кончилась музыка. В ожидании следующего танца они стояли рядом у окна, и он так и не выпустил её руки из своей, и Раисе вовсе не было неловко от этого перед подругами, которые отовсюду обстреливали их взглядами.

Они ещё танцевали, а потом он сказал, что спешит на поезд, что очень сожалеет, но нужно уезжать. Он инженер, москвич, недавно окончил институт, и в этот город у него была командировка, теперь она кончилась. Приятель затащил его на час в техникум и вот…

Рае захотелось его проводить, она сказала ему об этом. Он обрадовался.

Потом они стояли на вокзале возле вагона, и, так же, как там, на вечере после танца, он держал в своей руке её руку, и ей не хотелось, чтобы он её отпускал.

Он писал ей письма. Дай бог каждой, даже самой любимой невесте получать от жениха такие письма, какие он писал ей тогда. А скоро они поженились.

Бросив техникум, оставив одинокую мать, она поспешила перебраться к нему в Москву. Жили в трехкомнатной квартире; родители Олега, люди обеспеченные и добрые, отдали им лучшую комнату с видом на университет. Она решила, что осенью опять поступит в техникум, будет дальше учиться.

Потом было лето, их первое лето, которое они собирались провести на море. Родители уехали в санаторий, они хозяйничали вдвоем. И вдруг — письмо от Раисиной матери: «Приезжай, нездоровится». Поехала, пообещала вернуться через три дня. А вернулась даже раньше: с матерью ничего особенного, просто соскучилась и напугала дочку. Ключ у Раисы был свой. Она открыла дверь, вошла в комнату. Цветы из своего сада привезла. Сирень. Вошла, а он не один, с женщиной…

Она положила цветы на стол и пошла прочь. Вышла в коридор, словно проплыла в вязком тумане, остановилась, вспомнила про сирень, подумала, не вернуться ли, не забрать ли её. Почему-то не хотелось оставлять её там, рядом с ними. Но не вернулась.

Он искал её, приезжал туда, в её город, приставал с расспросами к матери, был уверен, что она знает, где Раиса. А мать и сама не знала. Лишь через год, опомнившись, Раиса сказала себе: «Дура я, дура! А мать-то здесь при чем?» Написала ей письмо, все рассказала, просила не сообщать адреса Олегу, потому что с ним все кончено.

С тех пор вот и ездит на поездах, мотается по стройкам. Другие ездят, что-то ищут, получше устроиться хотят, а зачем ей это «получше»… Ей этого «получше» вот так хватило, дальше ехать некуда. Всё, всё кругом обман. И любовь — обман и счастливая семейная жизнь тоже. И мужики — все до одного паразиты… Повидала она за эти годы ихнего брата, узнала, чего они стоят. Помани пальцем, и пойдет.

Один сразу, другой с оглядкой, как бы не увидели, но и этот пойдет, она знает. Правда, сама-то она никого не манит, этого не хватало. Так идут. Зато как зло расправлялась она с ними! Другой весь наизнанку вывернется, прикажи, колесом начнет ходить, и все ради одного… А она знает себя: наглядится на мерзкую рожу и — от ворот поворот. Иди, мол, голубь, поостынь, больно ты горячий. И пойдет, голубчик, поджав хвост, а ей того и надо. С мстительной, злой радостью думает она в эти минуты о человеке, которого любила когда-то, а теперь так ненавидит.

Об одном до сих пор жалеет, что сирень, тот букет, из дома привезённый, она там, на столе оставила. И не может спокойно смотреть на сирень.

Горько.

Берчак был не из тех, на ком ей хотелось бы выместить злость свою и досаду. Он был не как другие, кого узнала Раиса за эти годы. В первый день их знакомства, с полгода назад, он заявился под вечер к ней в вагончик и сказал: «У нас, слышь, в детдоме такое правило было — заревел, скажи, чего ревёшь. Успокоят. Так и осталось. С горя, с радости или, слышь, так, с тоски, на поезд и едем один к другому, к кому поближе. Без писем, слышь, без всяких там телеграмм. Как к родственнику. Потоскуем, порадуемся, и лады. Можно жить дальше. Так что, слышь, я к тебе тоже без телеграммы…»