Мы не прощаемся

Выехали за поселок. Савичев прибавил скорость. Он весь подался вперед, прижимаясь грудью к баранке. На его стриженый затылок коробом насунулся пиджак.

«Почему они все молчат и не глядят друг на друга? — недоумевал невыспавшийся Андрей. — Точно судиться едут! А зачем я им понадобился? Павел Кузьмич даже не объяснил толком...»

Локоть Василисы Фокеевны больно давил в бок. Андрей отодвинулся к холодной металлической дверце и от нечего делать стал смотреть по сторонам.

Слева отступали, пятились распаханные поля. На вороной пашне сверкала паутина, тонкая и редкая, как седина в бороде Мартемьяна Евстигнеевича.

Внезапно машина въехала в барханы. Дорога завиляла между холмами песка, поросшими верблюжьей колючкой. Здесь можно двадцать раз пройти мимо чабанского зимовья и не увидеть его. При сильных ветрах песок-сыпун зализывает тропы, и они обрываются так же нежданно, как и возникают.

— Хороша загадочка, — промолвил Савичев, остро следя за дорогой. — Чтобы и овцы были целы, и волки сыты.

— Все будет в порядке. Зря волнуешься, Павел Кузьмич.

Андрей заметил, как после этого заколовского утверждения у председателя катнулись квадратные желваки.

— В копеечку обойдется это убеждение.

— Грачев тоже не без головы. Помогут в случае чего.

— Как в прошлом году. Продавали зернофураж по одной цене, а покупали — в четыре раза дороже. Помощь!

— Степан Романович из государственных соображений.

— Это так кажется.

— О чем речь-то? — не выдержала Фокеевна.

Никто не отвечал. Тогда она повернулась к Пустобаеву и повторила тот же вопрос. Осип Сергеевич изогнул брови, осмысливая, как бы половчее объяснить хитрую ситуацию.

— Видишь ли, с одной стороны, — он поднял глаза на зеленый тент «газика», будто хотел прочесть там нужные слова, — с одной стороны товарищ Грачев прав...

— А с другой стороны?

— Ты не перебивай. Понимаешь ли, нам запретили сдавать на мясо запланированный скот, запретили. Из этого исходит, что мы должны кормить это поголовье до января. А кормов у нас мало.

— М-м! Кто ж запретил и почему? — допрашивала Фокеевна.

— А вам-то не все равно? — раздраженно отозвался с переднего сиденья Заколов.

— Как ты сказал?! Ну-ка погляди сюда! Погляди, погляди!.. Вот так.

— Я бы на твоем месте, Павел Кузьмич, сделал проще... — вспылил Заколов.

«Знамо дело, — чуть не выскочило у Фокеевны, — если б лягушке хвост, она бы всю траву помяла!» А Заколов доказывал, что нужно поискать внутренние резервы, поставить их на службу животноводству. Ведь зато, говорил он, колхоз сдаст в январе тысячи центнеров мяса, половину годового задания выполнит! Триумф! Во всех докладах забродинцев будут хвалить...

— Одно нынче — лучше двух завтра! — отрезал Савичев. — Сам, что ли, в ясли ляжешь, когда кормить нечем будет? Во все доклады попадем, только с обратной стороны...

До самого Койбогара не было произнесено больше ни слова.

Барханы вдруг расступились, и глазам открылась степь, бесплодная, исконопаченная сусличьими бугорками. Сбоку все увидели низенькую мазанку с крохотными оконцами. Она прижалась к подножию бархана. Невдалеке от нее высились стены нового саманного дома. Трое колхозников ставили стропила. А в низине тянулась длинная кошара из плетня. Там же одноногий колодезный журавль уныло глазел в каменное кольцо сруба.

Базыла не было. Из мазанки вышла его мать. Поверх вельветовой куртки старуха надела долгополую зеленую безрукавку из плюша, застегнутую на большие серебряные пластинки. Из-под белой, насиненной юбки выглядывали мягкие козловые сапожки. На голове был намотан ситцевый белоснежный тюрбан.

Заложив сухую руку за согнутую спину, будто желая распрямиться, она долго всматривалась в гостей. Признав председателя, сказала что-то мальчугану лет пяти, и тот мгновенно скрылся за барханом. Вскоре прискакал на маштаке Базыл. Подошли колхозники, ставившие стропила.

Достав из багажника чемоданчик и ведро с хлоркой, Фокеевна тут же удалилась. Пустобаев влез на качнувшегося маштака: «Овцепоголовье осмотрю!»

Остальные опустились на песок. Он был теплый, мягкий — на нем хорошо бы уснуть, подставив лицо солнцу. Андрей лег на бок, подперев голову ладонью, Заколов стоял на коленях, чтобы казаться выше. Базыл сидел на корточках.

Андрей заметил, что и Савичев, и Заколов уклоняются от основного. Тяжело сказать человеку, что его многомесячный изнурительный труд, возможно, пойдет насмарку, что напрасно он откармливал валухов, ночей недосыпал из-за них, напрасно пекся в раскаленных солнцем барханах, мок в дожди и слякоть, надрывал поясницу, доставая ежедневно сотни ведер воды из колодца... Но тут уж как ни крои, а швы все равно наружу выйдут!

Базыл не поверил сказанному.

— Это какой порядок, председатель? — растерянно и тихо произнес он. — Это государственный порядок?

— Надо больше в собственных мозгах копаться, чем в государственных порядках! — Заколов решил разом осадить не только чабана, но и всех, кто попытается наводить неуместную, по его мнению, критику.

— Я зачем тогда принял пятьсот ярочек? — будто у самого себя спрашивал Базыл и теребил пуговицу воротника. — Зачем жена пасет ярочек, зачем я пасу валухов? Валухов сдавать надо, жирные валухи, восемьсот штук, шибко жирные. Как быть, скажи, председатель? Чем кормить, где держать? Мы рубим сук, на который сидим.

Никто не улыбнулся.

— Не спрашивай, Базыл, мне самому не легче! — Савичев обратился к строителям: — Придется вам, ребята, другим делом заняться. Нужно как можно быстрее построить помещение для валухов.

Строители курили председательские папиросы и соглашались: нужно так нужно! А Базыл не скрывал горькой обиды. Он отвернулся к новому дому с большими окнами, с высокой крышей. Теперь и дом неизвестно когда будет достроен.

— Не расстраивайся! — громко ободрял чабана Заколов. — Была бы наша воля, мы бы...

— Конечно! Масло был бы — баурсак пек бы, а то муки нет.

И опять никто не улыбнулся.

Жена Базыла Фатима пригнала отару ярок. Мелко топоча, овцы с блеянием ринулись к длинной колоде из толстых досок. Но она оказалась пустой. Базыл поднялся, но Андрей опередил его:

— Я натаскаю воды!

Он едва протолкался между овец к бетонному срубу и потянул за отполированную руками цепь. Блюкнув, бадья потянула цепь ко дну. Перехватывая руками, Андрей выволок ее и вылил в колоду. Началась давка.

— Уть! Уть! — Фатима расталкивала овец, гнала от корыта, а они все лезли, жадно процеживая ледяную воду сквозь зубы.

Андрей не считал, но бадей сто он вытащил наверняка. Спина ныла, а цепь накатала на ладонях красные пузыри мозолей. С горечью и сочувствием посмотрел он на немолодую казашку в кирзовых сапогах, на ее грубые темные руки: сколько же ей, бедной, достается здесь! А ведь у них с Базылом теперь две отары. Значит, в день надо напоить тысячу триста голов! И накормить. И о семье не забыть — дети, старая бабушка... Вот она, арифметика человеческой самоотверженности!..

Возле «газика» никого не было: Базыл пригласил всех в мазанку чаю попить — такой обычай казахский. Андрей шагнул через выбитый порожек, пригнулся, опасаясь низкого косяка. И в сенцах растерялся: куда идти? В полутьме всюду громоздились какие-то предметы. Только приглядевшись, разобрал, что это новая мебель: зеркальный шифоньер, диван, раздвижной стол.

Кое-как протискавшись, Андрей вошел в избенку, тесную, низкую и темную. Ему стало не по себе: не зря чабан так грустно поворачивал лицо к новому дому, он уже и мебели накупил. И вот!..

Возвратились в Забродный вечером. Около правления все вылезли из машины. Андрею и Василисе Фокеевне было немного по пути — она решила зайти в амбулаторию: «Ирина Васильевна, чай, беспокоится!» Гремела пустым ведром и вздыхала. Он не спрашивал, о чем она вздыхала, понимал и так. Поездка у всех оставила неприятное, тягостное впечатление. А у него — особенно. И забыть о ней никак нельзя. Прощаясь, Савичев почти одними губами спросил: «Ну как, Андрей?» — «Подумать надо, Павел Кузьмич», — так же, почти шепотом ответил он. Попросил прощения за все прошлое. Савичев махнул рукой: «Бывает! Тут у любого мозги наперекос пойдут».