Правда и кривда

Григорий Стратонович улыбнулся жене, обеими руками взвесил ее косы, сказал, что вес их снова увеличился, победителем взглянул на сестру и незаметно шепнул ей:

— Земля?

— Святая, — искренне ответила Степанида.

А сама «земля», ощущая, что о ней говорят что-то душевное, похорошела и, закрывая руками грудь, крепкими ногами коснулась пола. Вот и не пошла, а поплыла женщина по странному жилью, чтобы поставить на крохотный стульчик для своего мужа несколько печенных картофелин, тарелочку с маслом и солонку с мелкой солью.

VI

Подбитая птица почти всегда остается одна. И тогда в немой безысходности ее глаза тоскливо светятся смертельной тоской. Кто хоть раз на веку видел такие больные, смертельной влагой обведенные птичьи глаза, тот еще больше должен уважать все живое. А кулика-травника не оставил в беде его товарищ, так вот, наверно, выздоровеет пичужка, да и в глазах бедняги была жалость, боль, но не было той влаги, какую приносит тлен.

Прислонившись плечом к вербе, которая сутулилась над чьей-то небольшой криницей, Марко снова почему-то вспомнил птиц, которых видел сегодня в ложбине. Он хорошо запомнил эту пару и, возможно, узнает ее, если птицы поселятся у пруда. Вот нашел чем беспокоиться! И все-таки хорошо было бы, если бы он увидел их уже здоровыми, в настоящем, а не в снеговом гнезде, или с мелким выводком… А когда же ты, Марко дождешься своего выводка?

Так и сновали мысли у мужчины — от церковного рая до ада неволи, от гнезда до землянки, от птиц до людей, и ничего непривычного не было в этом сплетении, потому что разве не пичужкой он звал когда-то свою дочь? Вырвали ее еще без крылышек из родного гнезда и бросили на чужую чужбину, чтобы не пело, а мучилось дитя. Живое ли хоть оно?.. И теперь встреча с неизвестной женщиной, которая назвалась его судьбой, показалась горькой насмешкой, кощунством. Всыпать бы такой березовой каши, чтобы не хитрила, как цыганка на ярмарке.

От ветра тихо поскрипывала и вздыхала верба, ее однотонная стариковская жалоба проникала в тело человека, расходилось по нему и рождала другой отголосок и думы.

Когда-то за искристые, словно из солнца выплетенные косы он называл свою жену золотой вербочкой. Такие же косы в наследство достались и дочери. Искрятся ли они где-то на белом свете, или истлели в земле, или сгорели в дьявольских печах, — неужели человеческий ум придумал их!.. И сейчас уже застонала не верба, а человек, вглядываясь в неразгаданную даль. Но что эта даль могла сказать ему? По ней то стихал, то усиливался ветер, раскачивая и деревья, и темноту, и облака.

Где-то совсем недалеко послышались голоса, застучали копыта.

Кто же так поздно собрался в дорогу? Скоро Марко увидел, как закоулком проскочили чем-то высоко нагруженные сани, а возле них тенями гнулись две фигуры. Мужчина сразу почувствовал темное дело, шагнул от вербы ближе к дороге и в это время услышал знакомый голос Антона Безбородько:

— Ну, Тодоша, ни пуха ни пера. Езжай с богом, только, смотри, не продешеви…

— Все будет в аккурат, не сомлевайтесь, потому что дела идут — контора пишет! — засмеялся второй мужик, вскочил на сани и вйокнул на лошадей. Те дружнее начали разбивать копытами хрустящую дорогу.

«Неужели это поехал Тодох Мамура? — Марко пораженно и гневно взглянул вслед саням, уже слившимся с темнотой. — И какое у него панибратство хоть с крученым, но ведь председателем колхоза?»

В селе Тодох Мамура когда-то считался самым ловким, коварным и жестоким вором. Не раз его забирала милиция, но он всегда так выкручивался, что никогда не попадал под суд. Из милиции он как-то даже горделиво, с шиком наглеца возвращался домой, и на его лице с крупными челюстями жестоким самодовольством поблескивали небольшие глаза, похожие на поджаренные тыквенные семечки.

— Фортунит тебе, Тодоша, — часто завидовали ему конокрады, более мелкие преступники и разное отрепье.

— Наговариваете, братцы, и напраслину городите на бедную голову Тодоха, — как-то аж кособочились от лукавства воровские глаза. — С вами, по слабости своей, знаюсь, выпиваю, а сам никак не ворую — помню: жизнь вора мимолетная, а я о большем думаю, потому что дела идут — контора пишет.

Это вызывало среди злоумышленников веселый хохот, к которому охотно присоединялся и коренастый, но бойкий Тодох. Только иногда, уже допиваясь до бессознательного состояния, он мог пренебрежительно махнуть рукой на своих завистников и, раздуваясь от водки и самоуверенности, бросить им:

— Глупое ворье! Не мозги, а свиная шерсть торчит в ваших макитрах. Святое в преступном деле одно: не иметь соучастника и свидетеля! — На его выгнутых, как турецкие ятаганы, челюстях отражалась дикая жестокость, которую он подчеркивал ударами кулака. — Соучастника — сам не беру, свидетеля — не милую, разве что того, который в колыбели пищит, потому что дела идут — контора пишет.

— Отчаянный ты, Тодоша, истинный храбрец, — неистовствовало в восторге ворье, выпивая за здоровье избранника фортуны.

— Может, и не храбрец, но чего-то, однако, стою, — великодушно позволял воровской мелкоте восхвалять себя и начинал напевать свою любимую:

В колхоз Мамура, конечно, не подавал заявления, а, чтобы на него не косились люди и начальство, пристроился сторожем в райпотребсоюзе. И за время его сторожевания ни один лиходей не отважился залезть в магазин. Это было несомненным доводом дальновидности председателя райпотребсоюза и причастности Мамуры к воровской кодле. Но где-то в сороковом году Мамура нежданно-негаданно появился на колхозном собрании и там, жуя и глотая слова, начал прилюдно раскаиваться, признался, что имел за собой воровские грешки, но теперь желает работать честно, как все, потому что дела идут — контора пишет, а он никак не хочет, чтобы ему в спину старое и малое тыкало пальцем. Людей это признание растрогало, и Мамуре задали только один вопрос:

— Что же, Тодоша, заставило тебя прийти с раскаянием? Совесть или попался, может?

— Нет, не попался, я не с таких, которые вслепую промышляют… Дочь, люди добрые, заставила, — и здесь не солгал Мамура. — Сказала, что возьмет и навеки убежит от меня. А я ж ее, клятую, люблю больше всего на свете. Вот, и подумал себе: а зачем я должен ее молодые лета своим воровством паскудить? Дочь же растет, скоро девкой будет, потому что дела идут — контора пишет.

И тут же люди услышали плач пятнадцатилетней, с не по-девичьи серьезными глазами Галины, которая не один день воевала со своим любящим отцом. Сначала он, разводя в стороны искривленные челюсти, с кулаками-молотами бросался на дочь:

— Научилась в разных семилетках-десятилетках и комсомолах на мою голову, трясца бесила и дубила бы тебя и твою тихую мать! Как дам тебе, негодница, раскаяние, так скрутишься, завертишься и кровью зарыдаешь мне!

Но и это не испугало Галину. Хрупкая, с первыми очертаниями девичества и с трагедийным надрывом во взгляде, она твердо выжидала, пока отец выбросит из груди свое неистовство и бранные слова, а потом гордо швырнула ему в лицо:

— Я и без твоих кулаков теперь каждый день кровью плачу. И не пугай меня, если хочешь, чтобы тебя отцом называла. Я тебе не мать, которую ты навеки запугал. Не сделаешь по-моему — больше никогда не увидишь меня.

Мамура остолбенел тогда и растерянно опустил кулаки. В характере дочери он увидел свое упрямство, увидел, в конце концов, что она уже не ребенок и ищет свою тропу в неспокойном мире. И найдет, чертова девка, потому что дела идут — контора пишет. Уже даже с какой-то приязнью взглянул на утонченную фигуру одиночки, на ее рисованное красотой и упрямством лицо.

«Королевна! Эта ни за что не наденет какой-то штуковины с чужого плеча. И в самом деле, если пораскинуть мозгами, зачем такой быть воровской дочерью?» Чертыхаясь и удивляясь в душе, он таки должен был уступить перед этим ростком, но злость свою все равно сорвал на жене.