Правда и кривда

— Оставь, Степанида, старые песни, страх как не люблю их, — сразу нахмурился Григорий Стратонович. — Придет время — и во дворце буду жить.

Женщина недоверчиво посмотрела на брата:

— Когда же оно, романтик мой, гордость моя, придет?

— Когда все люди будут иметь дворцы или что-то подобное. Не раньше и не позже.

— Подвижничество и снова подвижничество, а какой-то тебе хитрый Безбородько уже сейчас во дворце сидит и подсмеивается над такими как ты.

Григорий Стратонович пристально посмотрел на сестру и постучал себя пальцем по лбу:

— У тебя голова или ее эрзац на плечах? Голова?.. Так напомни мне случай из истории, когда честные люди имели больше материальных благ, чем приспособленцы или ворье?

— Сдаюсь, брат, перед твоими знаниями, твоей логикой и славянским стоицизмом. Ты у меня лучший случай, — не рассердилась, а мило улыбнулась женщина. — Хорошо, что твой отец, овдовев, нашел мою маму… Какой он высокий и хороший был! Помнишь, как мы на их свадьбе в лощине за домом танцевали.

— Кому что в голове, а тебе танцы и в церкви вспоминаются, — засмеялся, махнул рукой Григорий Стратонович. — Ты умела крутиться, как голубь-вертун.

— И это все уже насовсем отошло, — вздохнула, призадумалась Степанида, — и детство, и жизнь родителей, и твоя молодость. Только мамина хатка иногда так напомнит всю преждевременно утраченную родню, что и слезы, и искры аж брызнут из глаз.

— Поредел наш косарский род, — и себе вздохнул Григорий Стратонович. — Подкашивал всюду он смерть, но и смерть косила его. — Он бережно посадил сестру на скамейку, внимательно посмотрел на нее. — Но кручина кручиной, а жить надо. Не думаешь ли ты иногда, что живешь теперь, как в дупле? Грусть ни ума, ни сорочки не даст. На людях надо побольше бывать, сестра, на людях!

— Они такие же несчастные, как и я, — встрепенулась и встала со скамейки.

— Хм! Новость открыла! А счастье, думаешь, им союзники из-за морей привезут? — недовольно хмыкнул Григорий Стратонович. — Они же, люди, со слезами посеют его, но дождутся своей большой жатвы. Хочу видеть в этом посеве истинное зерно и своей сестры. Больше ничем тебя не могу утешить. Плакать с тобой не сяду за один стол… Ну, прояснись, неудашка моя. Ты же такая добрая, славная, только слишком хрупкая душа у тебя, как колосок в жатву. — Он снова прижал Степаниду, поцеловал в надбровья и сразу же приложил пальцы к губам: — Тихо! Все святые на грешников смотрят!

Степанида невольно улыбнулась, взглянула на святых, подняла над продолговатыми глазами черные дуги бровей.

— Что бы я, Григорий, делала без тебя?

— Неужели бы хуже борщ заправляла?

— Наверное, хуже. И как ни тяжело, Григорий, бывает на душе, а всегда жду, что ты разберешься в ней лучше, чем я.

— Потому что душа твоя похожа теперь на каталог, а я хочу, чтобы она была недописанной книгой, — махнул кулаком. — Больше ныряй в жизнь, большего и дождешься от нее.

— Чего же мне еще ждать?

— Да не старости же, в конце концов, — это само нежданно придет. — Жди хотя бы… любви!

— Откуда?

— И от людей, и, может, от какого-то… мужчины.

— Не говори такого. Любовь теперь — не актуальная тема.

— Она всегда актуальная. Пока человек живой — должен ждать чего-то большого.

— Это иллюзия романтики?

— Это сила жизни, — сказал убежденно.

— Хорошо, что у тебя жизнь похожа на перекресток дорог, где никогда не бывает пустынно, а у меня она — непротоптанная тропинка… К тебе приходил Бессмертный? — спросила, как бы между прочим, а в душе отозвалось волнение.

— Чего лукавишь? Ты же видела, — пытливо взглянул на сестру. — Почему не подошла к нам?

— Боюсь… и не знаю, о чем с покалеченными разговаривать, — покраснела Степанида. — Чего-то я и до сих пор не научилась утешать людей.

— Что-то ты, сестра, наговариваешь на себя. В госпиталях разговаривала же с раненными, как-то утешала их. Ну, чего забегала глазами по святым местам?

— Не все же тобой любоваться, — ответила нехотя. — Говорят, будто он очень покалечен?

— Очень. Но такой человек будет жить, как дуб-старожил.

— Он чем-то на тебя похож… Постарел, поседел этот дуб-старожил?

— Присыпала, притрусила изморозь, да и чему удивляться? В такие лета даже без войны седина — не диво. Что же, пошли отдыхать, — перевесил на плечо автомат, взял кобзу и задул свет.

Сразу всех богов и святых проглотила сгустившаяся тьма, и только теперь Степанида провела руками по лицу, что пылало жаром, и тяжело всхлипнула.

— Ты чего, Степанида? — удивленно остановился Григорий Стратонович.

— Да так, вздохнулось, — опустила руки на грудь. — Столько собралось за эти годы, что просто дохнуть или выдохнуть нельзя.

Из церкви, пригибаясь, брат и сестра переступили порог колокольни, где сяк-так был оборудован чуланчик, в котором временно приютилась семья Григория Стратоновича. Здесь, в уголке, чадил изготовленный из патрона ночник, на узковатом полу вповалку поперек спали дети и мать. Взгляд Григория упал на смуглое лицо жены с красивыми бровями. Даже под грубым одеялом выделялись ее привлекательные дородные формы. Брат и сестра переглянулись, снова сильно посмотрели на спящую мать.

— Земля? — шепотом спросил Григорий, который до сих пор, как юноша, не мог насмотреться на свою Екатерину.

— Земля, — кивнула головой Степанида и подошла к плетеной колыбели, где хранилось, спрятанное от церковных мышей сякое-такое пропитание.

Григорий присел на краешек пола, присматриваясь к лицу жены. Какой-то нехороший сон начал беспокоить женщину. Вдруг она застонала, шевельнула руками и грудным слабым голосом произнесла только одно слово:

— Ива-а-ночек!..

Степанида, как от удара, съежилась от этого зова, со страхом взглянула на брата. А он, отгоняя облачко от лба, успокоил сестру.

— Чего ты страшишься?.. Не впервые она зовет его. А как же иначе? Он — ее первая любовь. Он отец ее детей… Так можно, хоть во сне, послать к нему свой голос?.. Не ревновать же ее к убитому?

У Степаниды заблестели глаза: она сейчас винила братнину жену, хотя и знала, что та не виновата.

— Но как же тебе тяжело от этого. Она так может весь век его призывать… Весь век быть с тобой, а бредить им.

Григорий нехорошо посмотрел на сестру:

— Так, может, ей сказать, чтобы она во снах была более верной своему второму мужу и не вспоминала первого?

— Нет… но… — растерялась женщина.

Григорий рассердился, порывисто вскочил, встал напротив сестры:

— Не «нокай» мне, хватит. Вредной же, скажу тебе, стала ты бабой! Сама столько пережила, овдовела, перестрадала, а сорняк до сих пор растет в твоей голове. Жизнь людей, что сошлись, пройдя трагедии, не раз выбрасывает обломки этих трагедий. Разве я маленький — не догадывался, что мне может быть тяжело? Не на медовые девичьи поцелуи шел. А подумала ли ты, что я мог бы жениться на Екатерине даже без ее любви ко мне?

— Христианское сочувствие к ближнему?

— Нет, любовь к ней. И как бывает противно слышать, когда кто-то удивляется, что я пошел на пятерых детей, и говорит такой хлам, как только что ты… Ложись наконец спать. Я отвернулся…

Степанида подошла к брату, протянула руки и виновато поцеловала его.

— Женская последовательность, — буркнул тот.

— Прости мне, Григорий. Это же не злость, а моя боль выплеснулась наружу.

— Кому она только нужна? Носишься с ней, как курица с яйцом. Сама замуж выходила бы, все веселее было бы с книжками и пеленками.

Степанида вспыхнула:

— Не будь, Григорий, жестоким.

— Вот и отблагодарил тебе. Иду на мировую. Могу даже в честь тебя ударить в колокол. Скажи только в какой: в великий или постовой? — решительно пошел к порогу.

— Сумасшедший, еще в самом деле ударит! От тебя всего можно ждать! — крепко уцепилась за руку брата, оттащила его от порога.

— Что вы только делаете? — в удивлении проснулась Екатерина, привстала от пола, а ее косы полились по плечам и затопили подушку темной волной. — Дети же проснутся… Григорий, ты ужинал? — потянулась к нему взглядом, налитым такой радостью и любовью, что за ней видно было всю раскрытую душу.