Вышли в жизнь романтики

— Не говори, Анатолий нашу Асю уважает, очень уважает, — возразила Нелли.

— У-ва-жа-ет! — насмешливо протянула Майка. — Пусть бы лучше совсем не уважал. Я же видела… Заведет с Асей разговор, советуется, а тут Руфа пальчиком поманит, и он уже про Асю совсем забыл. А «мамка» ночью плачет. Я же видела…

— Постойте! — воскликнула пораженная Юля. — Значит, Ася была в него влюблена… в Анатолия?

Ядя и Нелли промолчали, а Майка буркнула:

— С луны свалилась!

Никто не произносил имени Игоря, и Юля поняла: из-за нее. Как будто и она вместе с Игорем виновата в том, что Тюфяков попал в беду.

А может, и правда виновата. Виновата и перед Тюфяковым и перед Асей… Восхищалась ею, расхваливала в письмах домой, а чем жила «мамка» душевно, чем мучилась, об этом не догадывалась. Ася! Девушка с Невской заставы. Всю блокаду перенесла. «Кулеш варили из отработанных ткацких гонков, а ткань давали», — вспомнилось Юле, как рассказывала Ася Егорова о людях фабрики «Рабочий», о жестокой зиме 1942 года. Асе тогда было десять лет. Мать ее — ткачиха — научила дочку своей профессии. От матери унаследовала суровую правдивость, прямоту, ясность… «Для государства есть необходимость, — снова вспомнились Юле Асины слова, на этот раз не о прошлом, а о сегодняшнем, о том, почему решила поехать на Север. — Вот я и подумала: для меня на фабрике замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога».

Опадавший с мастерков раствор застывал на холоде твердыми комьями. Еле-еле выработали дневную норму. После смены не пошли в клуб — там были танцы, — сидели дома и ждали Асю.

Вернулась она из Металлического вечером. Развязывая платок, еще с порога сердито бросила:

— Трещины по стенам пошли. Ходила, смотрела…

— Раствор застывал, Асенька, — объяснила Ядя.

— Так сказали бы Тамаре Георгиевне. Коксушки могли поставить! Надейся на вас…

Егорова раздевалась, умывалась, потом пила чай, словно не замечая нетерпения подруг. И Юля подумала: «Может, все кончилось благополучно, Руфа простила Анатолия, он освобожден?» Но Ася рассказала, что народный суд приговорил Тюфякова к году тюрьмы. Руфа на суде заявила, что Анатолий уже давно ее преследовал, еще с Ленинграда. Она отрицала, что обещала выйти за него замуж. Свидетели — Померанец, Игорь — подтвердили ее слова. Ася попросилась в свидетели и сказала суду, что Тюфяков был передовым бригадиром и за ним никто и никогда не знал недостойного поступка.

Тюфяков даже не пытался себя защитить. Пока Руфа давала показания, он не глядел на нее и лишь в конце медленно повернул голову:

— Виноват я, товарищи судьи, виноват: гадину за человека принял.

Много набилось молодежи в комнату комсомольского комитета, когда собрались обсудить уроки всей этой истории. Землекопы из бригады Тюфякова требовали, чтобы у Руфы отняли комсомольскую путевку и отчислили ее со стройки.

Юля сидела на крайней скамейке у выхода, рядом с Ядей, Женей Зюзиным и Майкой.

Открыл заседание Игорь, но не успел он произнести вступительной фразы, как Женя Зюзин попросил слова «в порядке ведения»:

— Предлагаю, чтобы заседание вела Егорова.

— Если мне не доверяете… — Игорь оглянулся на сидевшего в уголке Прохора Семеновича Лойко: парторг часто бывал на комсомольских собраниях, — я вообще могу уйти…

— Ты не грози, — спокойно возразил Женя. — Сегодняшний вопрос и тебя касается, так что посиди послушай.

— Правильно! — откликнулись комсомольцы.

— Ася, садись за председателя!

Видимо, Игорь ожидал, что парторг вмешается и не допустит такого умаления его, Игоря, секретарской власти, но Прохор Семенович только покашлял в сухую ладонь и ничего не сказал.

Ася Егорова заняла председательское место и попросила Руфу дать объяснения своему поведению.

— Какие объяснения? — Руфа повела плечиками. — Суд вынес решение. Что вам еще нужно?

— Ты не ломайся, а расскажи все но-честному.

Руфа сделала большие глаза:

— Или я вас не понимаю, или вы не хотите понять меня.

В рядах зашумели:

— Артистка…

— Она, видишь ли, одолжение сделала, что пришла сюда!

Тогда Ася без обиняков сказала, что возмущает комсомольцев в поведении Руфы.

— Это мое личное дело! — перебила Руфа. — Вас это не касается!

— Личное?! А вот из-за тебя человек попал в тюрьму — это нас тоже не касается?! — Голос Аси наливался и креп: — Есть обыватели, пошляки, есть люди, которые клевещут на нас, новоселов… А Руфа даст им пищу для сплетен. Хулиганы тоже есть, и больно, что хороший наш товарищ Анатолий Тюфяков попал на скамью подсудимых как хулиган. Я его не защищаю, но и Руфе мы должны сегодня сказать: не теряй чести!

— Нечего мне мораль читать! Не маленькая!

Гневный шумок прокатился по комнате.

— Большая, взрослая! А стыда нет! — Лицо Аси побледнело от сдерживаемого раздражения. — Мы знаем: девушка ты культурная, книжки читаешь, талант у тебя к пению. Почему же лезешь в грязь? Сама вымаралась и коллектив хочешь замарать.

Руфа достала платочек, нос и веки у нее покраснели:

— Ну, что вам от меня нужно? Хотите забрать путевку — берите, пожалуйста!

В наступившей тишине слышались ее всхлипывания. Майка проворчала:

— Крокодиловы слезы…

Поднялся Игорь, сказал примирительным тоном:

— Ты должна осознать, Руфа, твои стиль поведения…

— Какой стиль? Ты, значит, тоже? — Слезы быстро высохли в ее зеленоватых глазах. — Товарищи, если вы требуете, я все скажу. — Руфа метнула на Игоря быстрый злобный взгляд. — Наш секретарь комитета. Вот он меня обвиняет, товарищ Савич! А сам? Я ему поверила… Он уговорил меня. Он жил со мной, как с женой…

Юля окаменела. Боже мои, опять эта улыбочка!.. Эта жалкая, заискивающая улыбочка, с которой он оправдывался перед ней в этой же комнате месяц назад. Дура, дура! Дала себя обмануть, поверила ему в тот вечер, когда туман застилал сопки, не отвела губ, не оттолкнула настойчивых рук, а он, может, назавтра шептал нежные слова и обнимался с другой… Какая гнусность, какая ложь!

Что-то рвалось внутри, ломалось. Может, и все в жизни ложь, все обманывают… Никакой любви нет. Может, прав Райский из «Обрыва»: небо не сине, трава не зелена… Это только иллюзии. И романтики никакой нет, и поэзии…

Юля уже не слышала, не разбирала, о чем нагловатым голоском говорила Руфа, почему на сбивчивые фразы Игоря собрание отвечало неодобрительным гулом. Все стало безразлично. Голова клонилась все ниже и ниже. Вот совсем близко, почти у глаз, чей-то ботинок, клочок бумаги…

— Буратино, что с тобой? — Ядя испуганно схватила ее за плечи.

— Ничего… Голова что-то разболелась.

— Выйди на воздух… Совсем зеленая стала!

Дома Юля легла на конку и отвернулась к стене. Еще никогда не было так мерзко на душе. Все можно простить человеку: ошибку, заблуждение, даже допущенную по отношению к тебе несправедливость. Нельзя прощать одного — подлости.

Глава десятая

ШУРШИТ ПОЗЕМКА

Для Игоря случившееся не явилось катастрофой. Испуг, досада — вот чувства, которые испытывал он на собрании.

Последнее время, после тайных встреч, Руфа все больше подсмеивалась над ним, над его боязнью, как бы все не раскрылось. «Порву! Ну ее к черту!» — говорил Игорь себе, а на завтра опять униженно вымаливал у Руфы свидание — все равно где, хотя бы в комнате у Померанца. Он догадывался, что все это грязь, мерзость, тина и… не мог вырваться из липкой трясины. И вот сама же Руфа выставила его на осмеяние.

После нескольких резких и гневных выступлений комсомольцев слова попросил электрик Григорий Терентьев, сероглазый блондин с пышной шевелюрой, умевший хорошо говорить. С комитетом комсомола он был связан потому, что руководил клубным радиотехническим кружком. Он прибыл на Северострой недавно, до Буранного работал в Минске на радиозаводе, всегда подчеркивал, что на заводе получал по седьмому разряду. Терентьев был старше многих ребят и девчат. Красноречиво и убедительно он стал доказывать, что «рубить с плеча нельзя, комсомол — организация воспитательная, а ошибки со всяким могут случиться. Секретарем, конечно, Савич не может быть, но в комитете оставить его нужно».