Сто двадцать километров до железной дороги

Объясняет он мне покровительственно. В этих делах они куда больше меня знают. Даже Парахин оживляется, а Пивоваров потом и вовсе на равных говорит со мной о книгах, которые он прочитал.

Утром на четвертый день бурана к нам в хату ввалился председатель сельсовета Натхин. Снял шапку и, наклонившись, долго выщипывал снег, набившийся в волосы. Потом без большой уверенности спросил:

— Дядь Гриша, пойдете на кошару помочь? Овцы четвертый день не кормлены.

— А ты теперь за председателя колхоза? — спросил дед Гришка.

Натхин не принял иронии.

— Разделились с председателем. Вин с того краю, от Иванихиной хаты, пошел людей собирать.

— А кого уговорили? — Натхин замялся: — Да я к вам четвертому стучусь. Обещал дед Степан. — Натхин ударил шапкой о рукав, сбивая с нее снег. — Еще пару дней штурма подует — овцы лягут.

— Сходить, мать? — спросил дед Гришка. Хозяйка не ответила, она, едва поздоровавшись с Натхиным, отвернулась к печке и не оборачивалась, пока не ушел. — Схожу, — усмехнулся дед.

Натхин ушел, а хозяин стал неторопливо собираться. Я спросил, почему овцы не кормлены. Оказалось, сено в нескольких десятках метров от кошары, но взять его на вилы из копны при таком ветре невозможно — ветер все сдувает. Да и открыть ворота кошары, чтобы войти к голодным овцам, сейчас опасно: овцы поднапрут, выбегут наружу и пойдут на собственную погибель за ветром. В общем, чабанам самим с ними не совладать. Что-нибудь сделать можно только всем миром.

Я увязался за дедом Гришкой. Он не стал возражать, хотя и удивился. Мы перелезли через сугроб, который был наметен вдоль всего забора у нашего двора, и двинулись в глубь слепой белой мглы. Вначале я пытался идти рядом с хозяином, но все время получалось так, что дороги в степи мне рядом с дедом Гришкой не было. Он шагал легко и ровно не оскользаясь и не проваливаясь, а я то и дело спотыкался, проваливался, загребал за голенища снег. Пришлось мне пристроиться ему в затылок. Когда мы подошли к кошаре, все тепло из меня выдуло. Пальто, шапка, брюки, сапоги, варежки — все казалось ледяным изнутри. У кошары, в затишке, уже собралось несколько человек. Кто-то ухитрился зажечь папиросу, но огонь из нее сразу же вырвало, едва курильщик перестал прикрывать огонь рукой.

— Чего ждем? — спросил дед Гришка. Он не гнулся, не растирал щеки, будто ему и не было холодно.

— А подойдут еще, — ответил кто-то.

— А, — согласился дед Гришка, и мы тоже стали со всеми ждать.

— А чего мы ждем? — крикнул я деду Гришке.

— А ждем! — ответил мне дед.

Так мы простояли, ежась и приплясывая, еще минут пять-десять, а потом все-таки решили — бригадир решил — начать работать самим.

Целый день мы в мешках таскали мороженое сено и через пролом под крышей бросали его в кошару. Собралось нас у кошары не так уж много, и работа двигалась медленно. Среди дня на санях приехал Натхин и вместе со всеми нагребал из дыры в копне сено и таскал его к кошаре.

Возвращались в хутор при дневном свете, задерживаться до вечера опасались.

— Живы теперь будут овцы? — спросил я деда Гришку.

За целый день мы с ним не перекинулись и словечком. Лишь когда собирались открывать ворота кошары, дед сказал мне: «Ты здоровый, Андрий, иди пособи».

— Кто знает? — пожал плечами дед.

Уже дома, за обедом, дед меня спросил:

— А чего ты, Андрий, с нами ходил? Хотел побачить, як колхозники роблют?

Он не одобрил меня. К концу обеда он высказался об этом определеннее, хотя сделал это по-своему, к случаю. Мы — дед, Алинка, я — уже кончили обедать, а бабка, долго возившаяся у печки, только присела к столу со своей тарелкой. Она едва зачерпнула несколько ложек, как Алинка протянула ей кружку.

— Ба, еще киселя.

— Не маленькая, — сказал я. — Кастрюля рядом. Налей сама — бабушка обедает.

Пока я не пытаюсь воспитывать Алинку, у нас с ней отличные отношения. Сообразительная, подвижная, лукавая представительница четвертого поколения семьи моих хозяев мне очень нравится. Она отлично говорит по-русски, если разговаривает с матерью или со мной или если хочет уличить деда и бабку в том, что они говорят «не так»; отлично говорит по-хохлацки, если хочет подластиться к бабке. Беспокоит меня лишь слишком ранняя ее привычка к семейным ссорам: все это время Алинка чаще живет у нас, чем у отца с матерью, и кажется, день ото дня становится к ним равнодушнее. Бабку Алинка терроризирует. Сядет бабка обедать, Алинка тотчас тянет из-под нее табуретку:

— Ба, мне же нужно играть!

Бабка молча встает.

Если я прикрикну на Алинку — табуретка возвращается. Если я попробую пристыдить саму бабку — табуретка остается у Алинки. На чьей стороне дед Гришка — непонятно. Он молчит обычно. На этот раз он молчать не стал. Бабка встала, взяла у Алинки чашку, набрала киселю. Дед Гришка закручивал послеобеденную папиросу. Свернул, пропустил ее между большим и указательным пальцами, равномернее распределяя табак:

— А ты, Андрий, не прав. Мать главная над кастрюлями. Нехорошо, если кажный туда лазить будет. Кажне дило своего хозяина любит.

В субботу, как я и обещал Зине, я пришел в Ровное. В райцентр я добрался лишь к шести часам вечера, хотя из хутора вышел в одиннадцать, сразу после уроков, — идти мне мешала довольно сильная встречная метель. Честно говоря, я не только проклинал эту метель, но и самолюбиво радовался ей. Черта с два кто по такой погоде пойдет на свидание за восемнадцать километров! Я представлял, каким будет Зинино лицо, когда она увидит мои заледеневшие брови, щеки и подбородок, на которых каждая волосинка обмерзла, превратилась в сосульку. Когда я вошел в Ровное, где ветер дул послабее и снег шел пореже, я даже стал опасаться, что снежная маска растает, прежде чем Зина увидит меня.

Я подошел к Зининой хате, постучал и вдруг испугался, что Зины нет дома.

Она была дома, но не ждала меня. Когда она, вызванная хозяйкой, выбежала на порог и, словно с трудом вспоминая, кто же я такой, вгляделась в меня, я обмяк и утерся, стирая снег с лица. Потом я оскорбился — подумаешь, столичные жители! Конечно, она и думать обо мне перестала. И тут же мне представилось, как я завтра по этой вот метели буду добираться к себе в хутор.

— Здравствуйте, — сказал я. — Понимаете, дай, думаю, по дороге…

— Здравствуйте, — сказала она растерянно.

— Вы, кажется, собираетесь куда-то идти? — спросил я. Она никак не могла решить, что же со мной делать. — Собирайтесь, я вас провожу, если вы в клуб. Я иду в клуб.

— Хорошо, — сказала она, — я сейчас.

И она убежала, захлопнув перед моим носом дверь. Правда, она сейчас же вернулась:

— Зайдите в комнаты. Холодно же!

— Да я здесь подожду.

— Зайдите же! Холодно.

Но я остался во дворе. По дороге в Ровное я не мерз — потел, и все тепло из меня выпотело до капли. Теперь во мне ничто не сопротивлялось холоду. Бесполезно было даже приплясывать или размахивать руками. Я быстро стыл и думал о том, что в этих восемнадцати километрах между Ровным и хутором есть по меньшей мере четыре километра лишних для меня. Сколько ни хожу по этой дороге, никак не могу оттренировать себя. Постарел, наверно.

По дороге в клуб я все ожидал, что Зина спросит, как же я по такой погоде решился прийти, но она не спрашивала. Такой вопрос что-то бы осложнил для нее, а она ничего не собиралась осложнять. Потом я подумал: а может, она не спрашивает потому, что считает, что мужчине и положено мужское? Прошелся степью по метели — и прекрасно! Вот она сама какая решительная и сдержанная! Тогда это даже здорово!

В клубе у кассы меня окликнули. Я оглянулся: Илья Крупник с женой, Галина, Паша.

— Ты откуда такой? — спросила Галина. — Ты как сюда попал?

— Да вот в кино пришел, — сказал я. — Ждал, ждал, нет кинопередвижки, решил сам прийти.

— Да ты же на сосульку похож, — сказала Галина и посмотрела на Зину.