Сто двадцать километров до железной дороги

— Я была на высоких каблуках… А сейчас я вам кажусь жалкой?

Я возликовал: она беспокоится о том, какой она мне кажется!

Она снимала квартиру в хате недалеко от центра.

— Заходите, — позвала она. — У хозяйки на печке всегда горячий чайник.

Но я отказался. Нужно было добираться до хутора. А главное, мне было так радостно, что я уже боялся за свою радость. Сегодня мне уже ни больше, ни меньше не надо. Мне даже хотелось поскорее распрощаться с Зиной.

— Приглашайте меня к себе на следующую субботу, — сказал я.

— По такому морозу?

— Приглашайте!

Она улыбнулась, взяла у меня свой чемодан:

— Вы же не придете. Приедете к себе, отогреетесь, вспомните про мороз и испугаетесь. Приезжайте весной.

— Я приду в субботу. Раньше не смогу, а в субботу обязательно приду.

В тот день мне необыкновенно везло. Я боялся, что добираться в хутор придется пешком, но когда вернулся на площадь, увидел у магазина грузовик, в кузове которого стояло несколько наших хуторских ребят. Они мне крикнули:

— Андрей Николаевич!

Завклубом Митя — Митей он сам себя назвал, отец-баптист дал ему при рождении имя Соломон — постучал в крышку кабинки, шофер, тронувший было, затормозил, меня втянули в кузов. Я жал чьи-то руки, смеялся благодарно и смущенно — не знал по именам всех, кто кричал мне: «Андрей Николаевич!» — и уже не отворачивался от ветра. Подумаешь, восемнадцать километров!

В кузове за другими я не сразу увидел Парахина. А когда увидел, обрадовался и не сразу понял: то ли он уже со мной поздоровался и ожидает, когда я ему отвечу, то ли ждет, чтобы я поздоровался, чтобы ответить мне. Такое у него было лицо.

— Здравствуй, Парахин! — крикнул я. Он медленно так, «по-парахински» улыбнулся мне. — Я тебе привез подарок! — Улыбнулся еще шире. — От писателя!

Фисенко бы уже сказал покровительственно: «Ото вы любите шутковать, Андрий Николаевич!», а Парахин молчит и только смущенно улыбается.

— Ладно, — говорю я, — потом покажу.

Я вообще-то собирался выбрать подходящий момент, чтобы вручить Парахину книгу с дарственной надписью известного писателя. Но вот увидел Парахина, обрадовался и все выложил…

Во дворе нашей хаты меня первой встретила Дамка. Она промчалась ко мне через весь двор, и кольцо цепи, которое скользило по проволоке, поднимало фонтанчики инея. Морда у Дамки заиндевела, на белых бровях и усах — тонкие сосульки. Дамка натянула цепь и прилегла мордой на передние лапы, хвост ее выжидающе колебался. Я шагнул к ней, она прыгнула, стараясь дотянуться носом до моего подбородка. Это был ее коронный номер.

В хате почти вся семья в сборе. Я смог сразу выложить все свои подарки. Деду Гришке — бутылку коньяку, сигары «Гавана», папиросы «Три богатыря»; Алинке, Валентининой дочери, — она живет у нас больше, чем у матери, — ученический портфель.

Алинку я подхватил на руки, подкинул, насколько позволял низкий потолок:

— Выросла девочка, тяжелая стала!

Алинка показала мне язык. Я засмеялся и дал ей шоколадку. И вообще суетился, рассказывал, как мне повезло с грузовиком, как я обрадовался, увидев хутор: «Гляжу, ветряная мельница, ну, думаю, дома!»

Хозяйка задумчиво посмотрела на меня.

— Андрий, вот було б мне положить тебе в дорогу хлебца, яичко сварить. А вот не догадалась.

Алинка сказала мне:

— Мы сегодня с девочками на санках катались. Аж жарко было.

Хозяйка вздохнула:

— Ой, Алина, Алина! Як же ты разжарилась.

Я засмеялся:

— Здоровее будет!

Хозяйка опять вздохнула:

— И як це ей не обрыднет, и николы дома не посидит, — и тут же, правда, без особого энтузиазма, выдвинула свою положительную программу: — Посидела бы в хате, погрелась бы на лежаночке.

В городе я говорил с одним литератором о скудости литературы и о многообразии жизни. Рассказал ему о своих хозяевах: отец хозяина, дед Степан, устанавливал в хуторе Советскую власть, был комбедчиком, первым председателем колхоза. Он до сих пор читает газеты, мне раз десять доказывал, что теперь крестьянину не в пример легче: «Раньше как налог брали? С огудины, с корня, с несушки! Сады ж рубили! А теперь есть приусадебная земля — покажи, что ты культурный хозяин!» Дети хозяина — люди со средним образованием, а сам хозяин словно и не связующее звено этих поколений, все еще только присматривается ко всему.

Литератор мне сказал: «Возможно, женился на женщине старозаветных взглядов. Она и удержала его на своих позициях».

Сейчас я присматриваюсь к хозяйке — есть у нее позиции? Вот у деда Гришки она есть. Взял «гавану», повертел в руках, зажег, с усилием втянул в себя дым, принюхался, вытер слезы, еще раз втянул дым и положил сигару на край стола. Потом аккуратно выдавил пальцами огонь на земляной пол.

— Ни, Андрий, — сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд. — Я лучше своего табачку.

— Так ведь считается, что это лучший табак! — огорчился я. Но настаивать не стал. То, что считают другие, на деда нисколько не действует. Это я знал. Дед начисто лишен способности верить во что-то, что не его собственный опыт. Вот я бы поверил, если бы даже мне сигара не понравилась.

Так дед больше и не притронулся к сигарам. Посидев с хозяевами еще минут десять, я побежал в школу. Там меня уже ждали. В учительской я застал Сашу, Марию и директора.

Саше девятнадцать лет. В глазах у нее всегда такое выражение, как будто она торопит нас. «Ну скажите что-нибудь смешное, а я засмеюсь». И она засмеется, даже если вы ничего смешного не скажете. Саша хорошо сложена, грудь у нее высокая, ноги длинные, парни на нее заглядываются, и живется ей весело и смешно. Когда она что-то рассказывает Маше, чаще всего слышно: «Вот мы смеялись!»

Знакомство наше тоже началось с этой фразы. Сашу первого сентября вызвали в правление колхоза, к телефону, ей из Харькова звонил старший брат. Саша бежала в правление, бежала из правления. Ворвалась в учительскую возбужденная, рот полуоткрыт, глаза изумленные и объявила:

— Вот мы смеялись!

— Что такое?

— Да брат звонит! «Кто это?» — спрашивает. А я говорю: «Я!» — «Кто «я»?» — «Да я!» — «Кто «я»? — «Да я!» Вот мы смеялись!

Она всплеснула руками, приглашая посмеяться и нас. И мы смеялись. Директор, правда, воздержался, а мы с Машей засмеялись.

Мы с Машей ровесники. Нам нравится Сашина молодость, Сашина радость, просто оттого, что она впервые в жизни сама уехала из дому, что ей впервые в жизни позвонили по междугородному телефону. И вообще нам нравится ее характер, ясный и понятный даже в тех случаях, когда Саша хитрит. Впрочем, разве это хитрость?

— Мы с Машей сидим на твоем открытом уроке, — сообщает мне Саша, — а я ей говорю: «Хороший урок. Дир будет к Андрею придираться, а мы давай защищать. Все равно дир и нас с тобой топит!» — Или вдруг рассказывает мне с возмущением (хотела Маше рассказать — Маши нет, а возмущения не удержать): — Была у девчат в Ровном, а мне говорят: «У вас новый учитель работает?» А я им: «Андрей Николаевич? Ничего особенного. И старый он. Ему скоро тридцать лет. Подумаешь, Андрей Николаевич!»

Маша мне такого разговора не передаст. Маше нужно выйти замуж. Ничего плохого этим я о Маше не хочу сказать. Никому она не вешается на шею, никого не пытается окрутить. Просто ей уже двадцать восемь, а я единственный в хуторе подходящий для нее холостяк. Есть еще неженатый председатель сельсовета, тот самый, который развелся три года назад, и он даже ухаживает за ней, но Маша его побаивается.

Маша красива, очень аккуратна. Она невысокая, плотная, неутомимая, легко проходит десять-пятнадцать километров — мы с ней по воскресеньям обходим родителей наших учеников. Легко зажигается, может полдня играть со мной в волейбол. Она тщательно следит за собой (наверно, с каждым годом все тщательнее), кожа на лице у нее гладкая, белая, более гладкая и белая, чем у Саши. У Саши можно насчитать на лбу несколько тонких морщинок, а у Маши — ни одной. Все они уничтожены настойчивым массажем, затерты белым кремом. В общем, Маша мне нравится, но я не женюсь на ней. Она знает об этом, и все же в наших отношениях есть что-то натянутое. Маша обижается, когда я по субботам ухожу в райцентр, и сегодня она меня встретила суховато: «Ездил в город? Развлекся? А мы тут невылазно сидим». Губы Маша накрасила гуще, чем надо, брови подвела черным, и смеется она слишком громко.