На сопках Маньчжурии

Он бежал на третью ночь пути. Конвойные улеглись в фанзе; у ворот, мурлыча песенку, стоял часовой. Потом голос его смолк, он прислонился плечом к стене. Спит или нет?

— Осторожно ступая, Логунов пробрался к тому месту в стене, где еще вечером заметил пролом. Выбрался на улицу, прислушался… пошел в темноту сначала медленно, потом быстрее. Деревня уже сзади. Шел две ночи, приглядываясь к сопкам, деревьям, которые подступали к самой дороге. Ухо его ловило шорохи, тонкий, едва различимый свист в чаще, бульканье тонкой струи воды, и все это было голосами ночной тишины, голосами, которые вдруг стали приносить Логунову новую, острую радость.

Он старался ступать мягко, но то и дело налетал на камни, проваливался в ямы.

В долине несколько раз маячило что-то похожее на деревни, но он торопился все дальше и дальше.

И вот сейчас он едет в арбе.

К полудню Логунов добрался до станции, устроился на тормозе товарного вагона и покатил в Ляоян.

С сопки открылся вид на долину Тайцзыхэ. Река выползала из-за горного отрога, на востоке сверкающей лентой огибала Ляоян и исчезала в море зелени на западе.

Там, туманная за далью, поднималась башня Байтайцзы; южнее, на левом берегу, сгрудились обозы, артиллерийские парки, тысячи белых палаток. Вдоль Фынхуанченской дороги протянулись бесконечные биваки войск, а прямо на юг виднелась Сигнальная гора.

… Он встретил своих солдат в узкой жаркой долине, марширующих поотделенно.

В стороне, на камне, сидел Тальгрен. Правофланговый Емельянов, сделав поворот левым плечом вперед, увидел офицера с перевязанной головой. Ему показалось, что это Логунов, но он не поверил.

— Бог знает что мерещится, — пробормотал он. — Жилин, взгляни-ка!

— Разговоры в строю, Емельянов! Сукин сын!

— Куртеев, поручик…

— Что поручик? — Куртеев тоже увидел поручика.

Логунов медленно направлялся к отделению.

— Взвод, смирна-а! — вдруг неистовым голосом, совершенно забывая про Тальгрена, заорал Куртеев.

— Здорово, братцы! — сказал Логунов.

Он что-то еще говорил, но солдаты его не слушали: они рявкнули «здравия желаем, вашбродь» так, как не рявкали генералу.

— Живы-здоровы, молодцы?

— Вашбродь, дозвольте! — кричал Емельянов.

Строй нарушился, Куртеев оглянулся на Тальгрена.

Командир роты поднялся со своего камня и медленно шел к Логунову.

Офицеры обменялись рукопожатиями, Тальгрен сказал: «С чудодейственным!» — и Логунов, помахав рукой солдатам, пошел искать Свистунова.

Свистунов несколько секунд молча смотрел на Логунова.

— Воистину воскресе! — бормотал он, обнимая его.

… Потом обедали в палатке Свистунова, вспоминали о пережитом, испытанном, к концу разговор перешел на Ляоян. По словам Свистунова, знаменитые ляоянские укрепления, которые столько месяцев возводились инженером Величко и на которые столько возлагалось надежд, не стоили ничего.

Передовые позиции растянуты на двадцать пять верст, от линии железной дороги по Тайцзыхэ. Здесь три позиции: Маэтуньская, Цофантуньская и Кавлицуньская. Но две последние не годятся никуда. Солдаты, вместо отдыха перед боем, день и ночь роют окопы! Старые, приготовленные еще до похода 1-го корпуса к Вафаньгоу, недостаточны и потому, что армия выросла, и потому, что место для них выбрано неудачно: японцы, заняв сопки к востоку от города, могут не только безнаказанно расстреливать тех, кто в окопах, но и спокойно к ним подойти, потому что позиции изобилуют мертвыми пространствами. Кроме того, оказалось, что окопы неполного профиля.

Приподнятое состояние Логунова, особенно усилившееся после встречи с ротой, поблекло от рассказа Свистунова.

— Легкомысленны и в легкомыслии своем неисправимы, — сказал капитан. — Величко-то — инженер! Генерал! Профессор инженерной академии!

После обеда получили приказ ломать гаолян от позиций полка до деревни Маэтунь.

Ломать гаолян надо было давно, но как-то случилось, что ломать его было некому: солдаты рыли окопы, каменистый грунт плохо поддавался лопате, палило солнце, люди выбивались из сил. Где тут было думать еще о гаоляне! Некоторые командиры поставили ломать гаолян китайцев. Но китайцам не нравилось истреблять свои поля, и дело почти не двигалось.

Во главе ломщиков шел Емельянов. Он быстро приспособился к этой своеобразной полевой работе. Стебель высотой в полторы сажени он надламывал в трех четвертях аршина над землей и ловко пригибал к земле, направляя в сторону неприятеля. Идти по такому полю было невозможно.

— В чем дурак, а в чем умен, — сказал Федосеев, осмотрев его работу, и приказал всем делать так.

До самого вечера ломали гаолян. Впереди поднимались горы, уже занятые противником. Даже как будто дымки костров различал в бинокль Логунов. Веял прохладный ветер, и, чем ближе было к вечеру, тем он становился прохладнее и приятнее. Оглядываясь на Ляоян, Логунов видел над ним мутную дымку пыли: по всем дорогам от Ляояна к передовой шли войска.

Уже вечером он отправился искать 17-й лазарет, но лазарет менял расположение, и Логунову не удалось обнаружить его следов. Огорченный и разочарованный, поручик зашагал на батарею Неведомского.

Артиллерийские позиции занимали обратные склоны холмов между передней линией и главными позициями.

Внимательно осматривал он главные позиции, и они представлялись ему достаточно серьезными. Начинались они на правом берегу Тайцзыхэ фортом у деревни Хауцзялинцзя, тянулись полукругом к югу от Ляояна и упирались своим левым флангом в Тайцзыхэ у деревни Эфа — восемь фортов, восемь редутов.

Между Ляояном и передовой были разбросаны стрелковые окопы, назначенные задерживать прорвавшегося противника, а также прикрывать расположенные здесь батареи.

Логунов еще издалека на окопчике увидел Неведомского и Топорнина.

— Не пугайтесь меня, — сказал он им, подойдя сзади.

… Сидели на косогоре. Логунов рассказывал о бое в ущелье, о японцах, которых он близко видел в плену.

— Вася, — спросил он под конец Топорнина, — а помнишь японскую девушку, которая на вечере в ремесленной школе читала «Буревестник» Горького? О ней ты что-нибудь узнал? Кто она? Не оправдались мои подозрения?

— Твои подозрения в шпионстве?! — засмеялся Топорнин. — Друг мой, я встретился с ней. Это свой человек. Но судьба ее сложна, сложна… Но я надеюсь… у меня, понимаешь ли, есть соображения…

Логунов засмеялся:

— Ты что-то путаешься в словах, Вася!..

Топорнин улыбнулся:

— Представь себе, запутался… Впрочем, скажу тебе чистосердечно: душой она не менее прекрасна, чем лицом!

… Отсюда, со склона сопки, обращенного к Ляояну, видна была железнодорожная станция и полотно, убегавшее на север. Офицеры смотрели в бинокли.

Какая-то толчея наблюдалась на станционных путях. Несколько составов подходило с севера, но еще большее количество готовилось к отправке на север.

— Странно, — сказал Логунов, — к Мукдену как будто идут не пустые составы, а груженые.

Над Ляояном, в постоянном над ним облаке коричневой пыли, садилось солнце. Садилось огромное, расплющенное, багровое.

2

Вечером в распоряжение полка прибыла пулеметная рота, Свистунов, узнав, что ротой командует старый его сослуживец капитан Сурин, отправился поглядеть на пулеметы.

Пулеметы были заграничного происхождения, новенькие, и солдаты-пулеметчики тоже были новенькие, опрятные, какие-то самоуверенные солдаты. Они и честь отдавали иначе, с сознанием собственного достоинства.

Сурин отвел Свистунова в сторону и спросил:

— Что японцы — действительно так сильны?

— Мирон, японцев можно бить. Я бил их своим батальоном.

— Ну, тогда я от тебя не отстану.

Назад Свистунов пошел через вершину Сигнальной горы.

В сизой скале, в нише, приютилась небольшая кумирня. Цветные лоскутки на полу, чашечка с почерневшими зернами риса около решетки. Когда-то на Сигнальной горе было тихо и пустынно, изредка заходили сюда окрестные жители положить лоскуток в дар горному духу. Над кумирней, на вершине сопки, торчала будка телефонной станции. Саперы рубили вторую будку.