На сопках Маньчжурии

«Все будет хорошо, — подумал Алешенька Ивнев. — У нас двести десять боевых батальонов, сто пятьдесят семь сотен и эскадронов, шестьсот сорок четыре орудия. К Ляояну уже подходят эшелоны 1-го армейского корпуса. Мы значительно превосходим в силах японцев».

Командующий взял со стола бумагу, протянул Алешеньке:

— Вот список частей, заготовьте конверты с адресами.

Не садясь, он стал писать на большом плотном листе крупными буквами. Исписал весь, взял второй, исписал половину, передал Ивневу.

Алешенька стал снимать копии с приказов. Куропаткин не любил, чтобы это делал Шевцов. Это были приказы дивизиям, бригадам, батальонам отправляться в разные места на северо-запад и на юго-восток прикрывать фланги армии.

Куропаткин писал быстро, Алешенька едва успевал переписывать. Мелькнула мысль: «Ни с кем не советуется, даже с Сахаровым. Это, пожалуй, хорошо. Куропаткин есть Куропаткин».

Еще пять приказов, Все о том же. Полк за полком, батальон за батальоном уходили прикрывать фланги армии. И вдруг мелькнула мысль. Сначала она показалась нелепой: «Что же получается? Чуть ли не вся армия уходит прикрывать свои фланги?!»

Он стал торопливо подсчитывать, сколько сил уйдет бездействовать на фланги. Он почувствовал, как приказы стали двоиться и троиться в его глазах, сердце забилось. Чувствуя, что вдруг из уверенного, радостно взволнованного состояния он попадает в какую-то пучину, где обретают силу все его сомнения, он сказал дрогнувшим голосом:

— Ваше высокопревосходительство! Простите, что же это такое?

— Что, что, Алешенька? Дважды в одну и ту же часть?

— Ваше высокопревосходительство, я только что подсчитал: у нас для непосредственного участия в бою остается только восемьдесят батальонов и двести семьдесят орудий. Это из двухсот десяти батальонов! То есть на поле боя мы будем не в два раза сильнее японцев, а в два раза слабее. Ваше высокопревосходительство, простите, мне вспомнились слова Наполеона… Наполеон, помните, сказал: «Мне обыкновенно приписывают больше таланта, чем моим противникам. Тем не менее накануне каждого сражения с моими противниками, которым я привык наносить поражения, я все же сомневаюсь, достаточно ли у меня войск, и не пренебрегаю поэтому никакими малыми силами, которые я могу притянуть».

Куропаткин внимательно посмотрел на своего адъютанта:

— У вас отличная память, Алешенька… Но я… я — не Наполеон.

Последние слова он сказал не с горечью, не со смирением, а с какой-то даже гордостью. Точно, не обладая полководческим талантом Наполеона, он обладал чем-то другим, более важным.

— Ваше высокопревосходительство, однажды вы привели слова Скобелева: «В случае победы никто в тылу не посмеет шевельнуться. Не заботьтесь излишне о тыле и флангах…»

— Повторяю еще раз, у вас отличнейшая память… Но запомните: Скобелев мог рисковать. Он мог проиграть сражение. Я не могу проиграть.

У Алешеньки чуть не сорвалось: «Но сколько сражений мы уже проиграли!»

Куропаткин откинулся в кресле и погладил ровно обстриженную бороду:

— Я с вами всегда откровенен, Алешенька, и рад, что и вы откровенны со мной. Послушайте меня. У каждого человека свои особенности. Один побеждает потому, что он беспредельно отважен, хотя, скажем, и не совсем умен. Он бросается очертя голову, бросается вопреки всем и всему — и побеждает. Это талант? Может быть, талант. Но такому таланту я завидовать не буду. Другой побеждает каким-то песьим верхним чутьем. Увидит расположение противника, получит данные о нем или даже не получит, но постигнет что-то свое, идет в бой и побеждает. Он может победить десять и двадцать раз. Таким отчасти был Наполеон. Кроме того, Наполеон обладал вдохновением, то есть, говоря прозаически, умел мгновенно рассчитать. Но я такому таланту, Алешенька, тоже не завидую. В конце концов, верхнее чутье может изменить, вдохновение, то есть мгновенный расчет, — допустить ошибку, гипноз его исчезнет, и полководец терпит поражение.

Куропаткин говорил медленно. Голос его звучал тяжело, почти сурово. Должно быть, он не раз думал над тем, о чем говорил.

— Я должен победить иначе. Я должен победить при помощи тех способностей, которые отпущены мне. Не мгновенным, а кропотливым, исключающим всякие ошибки расчетом. Обладая этой способностью, полководец рано или поздно поставит своего противника на колени.

Глаза его заблестели. Он был уверен в себе, это было несомненно для Алешеньки.

— Вы все мечтаете о переходе в наступление, — сказал Куропаткин, — и считаете, сколько батальонов у нас и сколько у японцев. Одни говорят, что у японцев много, другие — что у них не так много. Но сколько бы у них ни было, имейте в виду, Алешенька, батальон японский внушительней нашего. Он превышает наш по количеству штыков, японские солдаты лучше наших приспособлены к местным условиям. Они вооружены горной артиллерией и пулеметами. А у нас? Много ли у нас пулеметов? Горной артиллерии нет. А полевая имеет только шрапнель. Если мы завтра перейдем в наступление, чем прикажете разбивать японские укрепления?

Алешенька молчал и смотрел на Куропаткина. Никогда еще Куропаткин не говорил с ним так откровенно. Маленькие глаза его сверкали несомненной злостью. Он точно хотел сказать: «Разве вы не понимаете разницы между мной и Ойямой? Ойяму поддерживает вся страна, а мне нужно бороться не только с японцами, но еще вести отвратительную борьбу у себя, в Петербурге. И эта борьба, которую я веду в Петербурге, может быть, важнее для меня победы или поражения на полях Маньчжурии…»

От этого блеска глаз, от этого глухого, тяжелого голоса Алешенька вдруг почувствовал себя глупеньким и слабеньким. Сначала ему казалось странным, почему Куропаткин отступает к Ляояну, позволяя сойтись сюда Оку, Нодзу и Куроки — всем японским армиям. Ведь это же Седан?! Потом он решил, что, опираясь на сильные укрепления, Куропаткин хочет тут, под Ляояном, уничтожить все японские армии. Сейчас он перестал что-либо понимать. Он вдруг понял, что Куропаткин не считает готовой для наступления русскую армию, что он очень зол и что неизвестно, что будет с Ляояном.

Уже глубокой ночью выехал Алешенька проследить движение приказов. Торчинов спал в маленькой комнате. Куропаткинский поезд тонул во мраке. Но окна многих домов были освещены, во дворах горели костры, арбы и повозки запруживали улицы: на них спешно грузилось штабное имущество.

Алешенька знал, что Куропаткин решил отправить из Ляояна кое-какое имущество, но то, что он увидел сейчас, было не кое-какое имущество. Увозилось все! Эвакуировались все тылы! А разве армия может быть боеспособной без своих тылов?

Просторный дом иностранных корреспондентов, всегда до глубокой ночи озаренный, был темен. Ивнев заехал в открытые ворота: ни коней, ни бричек. Дом пуст.

Корреспонденты не поверили Куропаткину, что судьба войны в его руках. Впрочем, смешно было верить, если рядом с ними эвакуировались все отделы штаба.

Алешенька почувствовал стыд, точно его уличили во лжи. Что, если войска узнают об этом бегстве? Предусмотрительность это или трусость?

Он не знал, что некоторое время назад у командующего был штабс-капитан Проминский. Сообщенное им страшно обеспокоило, но вместе с тем и обрадовало Куропаткина. Когда он узнал, что случилось то, чего он опасался, сразу стало легче; пропало угнетающее чувство неизвестности, опасность стала явной, с ней уже можно было бороться.

Штабс-капитан Проминский сообщил, что двадцать девятого августа два японских батальона перешли у Саканя Тайцзыхэ.

Два батальона — не много… Но за двумя батальонами кроется план, направленность, вся армия Куроки!

Алешенька не знал, что Куропаткин не только заготовил диспозицию об отступлении, но и отдал соответствующие распоряжения тылам армии.

В штабе Ивнев познакомился с диспозицией на завтра. Войскам не ставилась задача разбить и отбросить противника. Армии предлагалось дать противнику отпор.

Отпор! То есть нечто половинчатое, нечто осторожное. Ни в коем случае не напряжение всех сил.